Я есть, Ты есть, Он есть - Страница 16

Елисеев чем-то недоволен. И это тоже хорошо. Он недоволен и выражает это вслух. Идёт в пространстве какое-то движение, натяжение. Жизнь.

Режиссёр Нора Бабаян рассказывала, как в прошлый вторник она снимала сцену Пестеля и царя. Разговаривают два аристократа. А через три метра от съёмочной площадки матерятся осветители. Идёт взаимопроникновение двух эпох.

— Не двух эпох. А двух социальных слоёв, — поправил Володя. — В девятнадцатом веке тоже были мастеровые.

— Но они не матерились, — сказала Нора. — Они боялись Бога.

— А когда возник мат? — спросил Елисеев. — Кто его занёс? Большевики?

— Татары, — сказала Лена.

— Откуда ты знаешь?

— Это все знают. Это известно.

У Елисеева в голове начался такой гомон, как будто влетела стая весенних птиц. Он понял: не надо было пить пиво. Но дело сделано.

— У меня голова болит, — сказал он и посмотрел на Лену. Пожаловался.

— Я дам таблетку, — пообещала Лена.

— Не поможет. Эту головную боль не снимет ничто.

— Снимет, — убеждённо сказала Лена.

У неё действительно был набор самых эффективных лекарств. Ей привозили из Израиля.

Лена и Елисеев поднялись из-за стола. Вернулись в номер.

Лена достала таблетку из красивой упаковки. Налила в стакан воду. Елисеев доверчиво выпил. И лёг на кровать.

Лена была поражена его почти детской раскованностью, граничащей с хамством. Так себя не ведут в гостях. Но, может, он этого не понимает. Не научили в детстве. Или он считает, что гостиничный номер — не дом. Это ячейка для каждого. А может, это — степень доверия. Он доверяет ей безгранично. И не стесняется выглядеть жалким.

У Лены было два варианта поведения. Первый: сказать «уходи», что негуманно по отношению к человеку.

Второй: сделать вид, что ничего не происходит. Лёг отдохнуть. Полежит и уйдёт.

Второй вариант выглядел более естественным. Лена начала разбирать чемодан. Развешивать в шкафу то, что должно висеть, и раскладывать по полкам то, что должно .лежать.

Вещи у неё были красивые. Андрей привозил. Последнее время он возил только ей. Обеспечивал.

— Знаешь, проходит, — с удивлением сказал Елисеев, переходя на «ты».

— Ну вот, я же говорила, — с участием поддержала Лена. Она и в самом деле была рада, что ему лучше.

Елисеев смотрел над собой. Весенний щебет поутих.

Остался один церковный колокол. «Бам… Бам-бам…»

Елисеев закрыл глаза. «Бам… Бам… Бам…» Он сходит с ума. Это очевидно. Если лечить — уйдёт талант.

Лекарства уберут слуховые галлюцинации и заодно сотрут интуицию. Уйдёт то, что называется Елисеев. А что тогда останется? И зачем тогда жить?

— Ляг со мной, — проговорил Елисеев, открыв глаза.»

Он сказал это странным тоном. Не как мужчина, а как ребёнок, испугавшийся темноты.

— Зачем? — растерялась Лена.

— Просто ляг. Как сестра. Я тебя не трону.

— Ты замёрз? — предположила Лена. — Я дам второе одеяло.

В номере было две кровати, разделённые тумбочкой.

Она стащила одеяло со второй кровати и накрыла Елисеева. Он поймал её руку.

— Если хочешь, оставайся здесь, — предложила она. — А я перейду в твой номер.

— Не уходи, — попросил он.

Лена посмотрела на часы. Съёмка была назначена на пятнадцать часов. А сейчас одиннадцать. Впереди четыре часа. Что делать? Можно погулять по городу.

— Не уходи, — снова попросил Елисеев.

Лена поняла: он боится остаться один. Мужчина-ребёнок, со сломанным пальцем и головной болью.

— Идиот этот Володька, — обиделся Елисеев, — Зачем я его послушался? Теперь голова болит.

— Но ведь уже не болит, — возразила Лена.

— Иди сюда.

Она подошла.

— Ляг. — Он взял её за руку и потянул.

Лена стояла в нерешительности. Она никогда не попадала в такую сомнительную для себя ситуацию. Если бы Елисеев шёл на таран, что принято в экспедициях, она дала бы ему по морде и на этом все кончилось. Если бы он обольщал, тогда можно воздействовать словом. Она бы сказала: «Я пуста. Мне нечего тебе дать». Но Елисеев искал милосердия. Милого сердца. И ей тоже нужно было милосердие. В чистом виде. Как хорошо очищенный наркотик.

Лена легла рядом не раздеваясь. Он уткнулся в её плечо, там, где плечо переходит в шею. Она слышала его дыхание.

— Скажи мне что-нибудь, — попросил Елисеев.

— Что тебе сказать?

— Похвали меня.

— Ты хороший, — сказала Лена.

— Ещё…

— Ты красивый.

— Ещё…

— У тебя красивый рот. Длинные ноги. И зубы…

— Ты говоришь, как путеводитель. Ноги, зубы… Нормальных слов не знаешь?

— Милый… — проговорила Лена.

— Ещё… ещё… ещё…

— Милый, милый, милый… — зашептала она, как заклинание. Как будто торопливо осеняла крестом. Отгоняла зло. И зло отступало. Голоса затихали в его голове.

Елисеев заснул. Лена услышала его ровное дыхание. И подумала: «Милый…»

Он и вправду был милый, какой-то невзрослый. И вместе с тем — мужик, тяжёлый и хмурый. Он дышал рядом и оттаивал её, отогревал, как замёрзшую птицу.

Незаметно, чуть-чуть, но все-таки оттаивал. Было не так больно вдыхать жизнь, не так разреженно, когда вдыхаешь, а не вдыхается.

Лена тоже заснула, и ей снилось, что она спит. Спит во сне. Двойное погружение.

Проснулись одновременно.

— Сколько времени? — испуганно спросил Елисеев.

Лена подняла руку к глазам.

— Час, — сказала она с удивлением, Они спали всего два часа, а казалось — сутки.

— Я хочу тебя раздеть, — сознался Елисеев. — Но боюсь напрягаться. У меня голова заболит. Разденься сама.

— Зачем я тебе? — спокойно спросила Лена— Я старая и некрасивая. Есть молодые и красивые.

— Некрасивых женщин не бывает, — возразил Елисеев.

— А старые бывают.

— Жёлтый лист красивее зеленого. Я люблю осень. И в природе, и в людях… Лена представила себе жёлто-багряный-дубовый лист и подумала: он действительно красивее зеленого. Во всяком случае — не хуже. Он — тоже лист.

— А ещё я люблю старые рубашки, — говорил Елисеев. — Я их ношу по пять и по десять лет. И особенно хороши они бывают на грани: ещё держатся, но завтра уже треснут. Расползутся.

— А почему мы шепчем? — спросила Лена.

Она вдруг заметила, что они разговаривают шёпотом.