Я без ума от французов (СИ) - Страница 141

– У нас будут новые молитвы, Лино, – хрипло выстанывает он, толкаясь часто, и Цицеро хватает его плечи, сжимает бедра, дыша тяжело и быстро:

– Ох-х, Слышащий!

Это ритуал, и он сводит с ума окончательно, захватывает, пахнет кровью и смертью, и у Тиерсена кружится голова, он чувствует такой сильный жар откуда-то изнутри, что почти ожогом по коже.

– Лино, мой Лино, – и ему кажется, что можно плакать с этими словами, но он только стонет.

– О-черт-тебя-возьми-Тиер! – высоко вырыкивает ему в ухо Цицеро, больно вцепляясь в него зубами.

И, не прекращая двигаться, Тиерсен чувствует мягкое касание руки на груди – он даже не заметил, когда Мария оказалась сзади. Но ему не нужно переставать, не нужно думать о ней, он не чувствует ее спиной, только раскрытую ладонь, скользнувшую под рубашку. И жарко, жарко от груди до паха. Мария касается сочащегося смазкой члена Цицеро одним долгим, скользящим движением и давит Тиерсену на грудь. И это больно – им обоим – и они кричат. Цицеро выгибается, ударяясь затылком о стенку, выплескивается семенем на цветастый жилет и золотой пояс, а Тиерсен утыкается лбом ему в плечо, открываясь в нем.

Вереница безумных вспышек. Длинные волосы, оглушающий запах масла, черные перчатки, расшитые золотом, разводы пота и крови, грязные шкуры, грязные тела, и блестят, блестят стрелы и кинжалы металлом и смертельным ядом. Старые молитвы, старые боги, пахнет рыбой и морем, когти вместо пальцев режут кожу, извивается гладкое, блестящее, острые зубы прикусывают язык, и кровь, кровь на воде, сколько крови, и золото блестит и звенит по палубе. Шерсть, густая, спутавшаяся, забивается в глотку, на языке вкус крови и сырого мяса, хвост дергается, бег, охота, загрызть насмерть, напиться, наесться, валяться в траве и визжать, ласкаясь. Камень. И пламя. И идут трещины от жара, окружает диким рыжим огнем, но не жжет, только греет, открывает, до нутра достает, оставляя целым.

Тиерсен вдыхает глубоко, замирая, возвращаясь сюда, и видит огонь в глазах Цицеро. И не знает, что тот видит в нем самом, но не думает об этом. Только мельком о том, как ноет грудь, и запахи, запахи – семени, пота и почему-то жженого мяса. Цицеро медленно отпускает Тиерсена ногами и встает на пол, и они оба тихо, устало выдыхают, соприкасаясь лбами.

– Мои дети, – мягко говорит Мария, но Цицеро ее, конечно, не слышит, – я вижу, вы закончили здесь. И что же?

– Нет, я по-прежнему ничего не помню, – Тиерсен с трудом возвращается в реальность полностью. – А ты что-нибудь вспомнил, сердце мое? – но Цицеро только рассеянно качает головой. – Тогда… Я не знаю. Но, может быть, нам и необязательно помнить? – Тиерсен не смотрит на Марию, он смотрит Цицеро в глаза. – Это новый мир, и мы можем начать все по-новому, так ведь?

– Не самое плохое решение, Тиерсен, – Мария странно оглядывает их, будто проверяя, не забыла ли чего. – Стоящее поездки сюда. Тогда передай его другим детям. И передай, что я приду к ним. По-новому или нет, но я всегда исполняла свой долг, как теперь будете вы. И нам стоит поговорить об этом, – и она могла бы сейчас рассказать им обоим все, с самого начала и до конца, все их воспоминания, но… ее дети сделали выбор. Как делали его всегда, зная о нем или нет.

– Я передам, – Тиерсен наконец поворачивается к ней, пока Цицеро неловко наклоняется, подбирая брюки. Он не чувствует стеснения перед Марией, но так стоять – тоже не слишком вежливо.

– И… я бы поспешила, будь на вашем месте, – Мария усмехается краем губ. – Я и так потратила слишком много сил, удерживая эту конструкцию и заставляя людей не слышать, – она резко исчезает так, как будто ее здесь и не было, и лифт со страшным скрежетом дергается снова, возвращаясь к привычному ритму работы.

– Твою мать, – только и выдыхает Тиерсен.

Цицеро никогда не одевался так быстро. До первого этажа – считанные секунды, и за них надо успеть натянуть и брюки, и туфли, и хоть как-то застегнуть ремень. Тиерсен быстро застегивает пуговицы на собственных брюках и хватает лежащую на полу беретту, убирая ее себе за пояс как раз тогда, когда дверь услужливо открывают снаружи. Яркий свет бьет по глазам, но Тиерсен может увидеть, сколько людей собралось вокруг в ожидании лифта, он чувствует сильный запах от них обоих и… не придумывает ничего лучше, кроме как схватить Цицеро за руку и побежать.

Маленький итальянец не сразу подстраивается под его ритм, но громко хохочет, когда они чуть не сбивают швейцара, когда он поскальзывается в своих тонких туфлях снаружи на скользком льду. Цицеро не перестает хохотать, даже когда позади уже несколько улиц и когда он врезается с размаху в остановившегося резко Тиерсена.

– Стоп, – тот тяжело дышит, оборачиваясь. – А почему мы вообще побежали? – и Цицеро не может справиться с собой, заливаясь отчаянным хохотом и зажимая живот. – Неважно, – Тиерсен не выдерживает, тоже широко улыбается и начинает тихо смеяться. И его отпускает наконец – много вещей, много тяжести, много сложностей.

– Ты… ты… – Цицеро почти захлебывается от смеха, – ты полный идиот! Слы-ах-ха-шащий! – он с трудом распрямляется, хватая ртом воздух, и Тиерсен видит даже капельки слез у него в уголках глаз.

– Не больше, чем ты, – Тиерсен продолжает смеяться. Это какая-то истерика, но лучше всех других истерик. Только грудь еще болит после прикосновения Марии, и он все-таки успокаивается, касаясь ее ладонью. – Жжется что-то, – отвечает на незаданный вопрос Цицеро и морщится. Это больнее, чем он думал. Тиерсен расстегивает пуговицы рубашки и наклоняет голову, но раньше, чем он понимает, что там, Цицеро восхищенно вдыхает и тянется пальцами, касаясь его груди раскрытой ладонью. – Твою мать, больно же! – Тиерсен дергается. – Что там такое?

– Это… знак, Тиер, – Цицеро вглядывается с любопытством. – Это… рука нашей Госпожи!

– Вот черт, – Тиерсен теперь и сам видит – на его груди остался отпечаток ладони Марии, выгоревшими волосами и сожженной до черноты кожей. И это не слишком приятно и очень больно, но… – Ну хоть не что-то неприличное, – Тиерсен морщится опять, касаясь ожога подушечками пальцев и сразу отдергивая руку. – Ладно-ладно, я понял, что мне с этим все равно придется жить, – он вымученно вздыхает и принимается аккуратно застегивать рубашку обратно.

– Придется жить?! – Цицеро возмущенно поднимает брови. – Цицеро бы столько отдал, чтобы Госпожа отметила его так же, а Тиерсену, значит, придется?!

– Ты с этим поосторожнее, а то всяких символических отметин я тебе всегда могу оставить, – Тиерсен все-таки не выдерживает и улыбается. А потом притягивает Цицеро к себе за пальто. – Ну что, поедем домой? – спрашивает он тихо в приоткрытые губы.

– Домой? – игриво спрашивает Цицеро, легко касаясь языком его нижней губы. – Домой! – он улыбается ярко и блестяще. – Тиерсен и Цицеро, Слышащий и его Хранитель! Домой! Вместе! – и он смеется Тиерсену в рот, когда тот все-таки целует его.

В жизни Тиерсена Мотьера происходит много странных вещей. Например, совсем скоро ему придется объяснять своим друзьям, что когда у них в гостиной появляется странная серокожая женщина с красными глазами – то так и должно быть. Или, например, ему придется убивать еще многих и многих людей, и это тоже не слишком обычно. А уж то, что он будет читать молитвы на мертвом во всех мирах языке, совершая такие же мертвые ритуалы – вовсе никак не в порядке вещей. Но вот то, что, сидя за рулем темного и довольно рычащего автомобиля, Тиерсен слышит горячие шепотки в оба уха, то и дело перебивающиеся звонким смехом, и чувствует руки на плечах: крепкую и горячую на правом, тонкую и холодную на левом – это он никак не может назвать странным. Это правильно, абсолютно правильно. Единственно, отныне и во веки веков. Амен.

* “Босс боссов” – термин, использовавшийся американскими и итальянскими СМИ для обозначения босса самой влиятельной мафиозной семьи.

** Цицеро имеет в виду bûche de Noël, “рождественское полено” – традиционный французский рождественский торт в виде полена, он же, грубо говоря, сладкий рулет.