Я без ума от французов (СИ) - Страница 140

– Ну что, ты доволен теперь, мой милый Тиерсен? – Мария подходит ближе, кладя Тиерсену ладонь на талию, и тот замечает, что она теперь почти одного роста с ним.

– Какие у тебя планы? – тихо спрашивает Тиерсен, хотя ему и сложно отвлекаться: за несколько лет Цицеро все-таки научился относительно прилично отсасывать, уже зная, как и где поцеловать, надавить и втянуть губами, чтобы сделать ему хорошо. Цицеро сдвигает крайнюю плоть и скользит языком по щелочке на головке члена, а Мария искушающе гладит грудь Тиерсена, холодно выдыхая ему в шею:

– Не бойся, – она оставляет ледяные выдохи по подбородку, потому что Тиерсен не наклоняется к ней. – Я не сделаю ничего с тобой или с ним. Ничего плохого. Но мы здесь, и мы должны закончить начатое. Если твои воспоминания привели тебя сюда, мы должны их разбудить. А люди – не боги – знают не так много способов… – Тиерсен все-таки чуть наклоняет голову, и Мария выдыхает ему в губы – он даже не заметил, когда те снова стали маленькими и мягкими, когда тело снова покрылось гладкой темно-серой кожей. – Это единственный, который позволит не причинять вам боли. Может быть, если бы вы были моложе… – она не договаривает, потому что Тиерсен, которому уже, признаться, надоело все это слушать, особенно когда Цицеро так старательно работает ртом внизу, берет ее за подбородок и целует в губы.

– Я ведь тоже имею право на поцелуй? – он спрашивает резко, совсем не так, как положено обращаться с богами, но Мария смотрит на него умиротворенно и покойно:

– Сегодня.

Мягкие поцелуи Марии наполнены каким-то дурманящим волшебством, каким-то наркотиком, но то ли Тиерсен к нему более устойчив, то ли в его жизни слишком много других вещей, кроме веры, но ему просто очень хорошо от этого и ничего больше. Как хорошо от торопливых, мокрых ласк Цицеро, схватившего его за бедра. И сочное возбуждение, которого, видимо, ждет Мария, наступает скоро, и Тиерсен чуть толкается в рот Цицеро, не размыкая довольно порочного, открытого поцелуя. И пусть он не чувствует ответных эмоций Марии, он чувствует безграничную силу, которая давит и окружает его, заставляет мир плыть и вибрировать.

– Ты знаешь, что должен делать, – Мария отстраняется сама, и ее губы сухи, не то что мокрые от слюны губы Тиерсена.

– Так просто? – Тиерсен улыбается.

– Не надо усложнять, – Мария улыбается ему в ответ и делает шаг назад.

Тиерсен осторожно поднимает Цицеро и подхватывает его под мышки, целуя в губы, толкая назад. И только прижав к стенке, прижавшись пахом к паху – о, как Тиерсен чувствует его яркую похоть, его возбуждение, – дышит ему в рот жарко и понимает, что действительно хочет так.

– Ты знаешь, как, – тихо говорит Мария за его спиной. – Возьми его, как мужчина берет… мужчину, – она сбивается на долю секунды, слова этого ритуала наверняка предназначались чему-то более нормальному, Тиерсен даже думает, что после этого было положено зачинать детей, но что уж. – Возьми твоего… – и Тиерсен все-таки сбивается с торопливого ритма поцелуев – знакомых и одновременно нет. Это уже слишком.

– Моего? – он чуть отворачивает голову, и смазанный поцелуй Цицеро приходится в подбородок. – Я не знаю. Он когда-нибудь был моим?

– О чем это вы говорите? – маленький итальянец достаточно пришел в себя за то время, пока Мария его не касалась, он вообще всегда быстро адаптируется к ситуации, и Тиерсен это очень ценит в нем.

– О тебе, сердце мое, – с легкой печалью отвечает ему Тиерсен.

– А не слишком ли невежливо говорить о Цицеро так, как будто его здесь нет? – маленький итальянец капризно хмурится и тут же переводит взгляд на Марию, опасливый, осторожный, но та качает головой спокойно.

– Ты сказал там, на крыше… – Тиерсен снова переводит его внимание на себя. – Что ты не… мой человек.

– Не в таком смысле, может быть, – Цицеро игриво ухмыляется и подается бедрами, трется, толкается, и Тиерсен чувствует, как сильно у него стоит. Хотя у него самого не слабее, впрочем.

– Неважно, – Тиерсен срывается на короткий поцелуй. – Но я не… Я слишком плохо тебя знаю, чтобы ты был моим другом, но слишком хорошо – чтобы просто любовником. Супруг? Слишком тупо. Спутник жизни? Слишком обязывает, да? – он усмехается. – Тогда кто ты для меня, Лино Цицеро? – он первый раз называет Цицеро по имени, знает-то его только потому, что видел документы. И хотя еще знает, что Цицеро не любит это имя, но сегодня – можно куда больше, чем раньше и после. – Ты мой… – Тиерсен не знает, никак не знает слово, но ему почему-то кажется, что это важно. Что здесь что-то куда более значимое, чем отношения между двумя людьми. – Мой… – Цицеро требовательно смотрит на него, и Тиерсен не знает, что сказать, ищет, ищет где-то в своей памяти нужное. И одно слово всплывает резко, со вкусом холодного ветра, мха на камне и горчащего масла. – Мой Хранитель, – Тиерсен говорит резко и четко, и Цицеро выдыхает почти со стоном, без слов соглашаясь, принимая и впитывая это. – Мой Хранитель Лино, – повторяет Тиерсен увереннее, и ему становится холодно, но это не отталкивающий холод, совсем нет. И еще холоднее, когда Цицеро размыкает губы:

– Мой… Слышащий Тиер, – и Тиерсен видит, что он тоже не знает, не понимает, откуда это и почему. Но так… правильно.

– Лино, – он продолжает негромко, и это почему-то ничего не портит, не сбивает ни желания, ни того, что было между ними раньше, – хранящий меня в моей вере и на моем пути. И если мои сомнения заставят меня сделать шаг в сторону, когда бы то ни было, твоя рука удержит меня, чтобы я не подвел своих братьев и сестер, которым обязан, – Тиерсен понятия не имеет, что это за слова, почему они так ловко ложатся на язык, но он не знает других сейчас.

– Тиер, – Цицеро говорит немного робко, но его объятия необыкновенно крепки, – слышащий мой голос всегда. Слышащий мой крик и мой шепот. Слышащий без слов. Ты будешь слышать своего Лино и будешь говорить с ним, равно как с братьями и сестрами. И до тех пор – не ошибешься, – он закрывает глаза и краснеет легко, слабыми пятнами.

– Я не знаю, что это значит… – начинает Тиерсен.

– …и не придаю этому значения, – заканчивает Цицеро за ним.

– И я возьму тебя, мой Лино, как должно Слышащему брать своего Хранителя, – Тиерсен говорит тихо, оставляя линию поцелуев по широкой скуле.

– Наконец-то, – Цицеро морщится и тихо смеется. И Тиерсен широко улыбается, и они путают пальцы, торопливо возясь с пуговицами его брюк. И Тиерсен хотел бы раздеть Цицеро целиком, но у них нет времени на все эти бесконечные ремешки и застежки – женщину раздеть проще, чем Цицеро в его костюме с жилетом и поясом. Но Тиерсен хочет взять Цицеро лицом к себе, а это чуть сложнее, чем просто спустить брюки. Но хотя бы, слава Богу, которого нет, эти легкие туфли снимаются моментально. Цицеро опускается на несколько секунд стянуть брюки со щиколоток и снова принимает член Тиерсена в рот, и тот стонет от этого, и ему так хорошо.

У них нет масла, но слюны и тех сочных капель, что Тиерсен собирает с члена Цицеро, довольно, чтобы смазать его хорошо, между разведенных откровенно ягодиц, чтобы подхватить под бедра – скользят полы пальто по голым ногам, – чтобы прижать к себе, позволить обнять целиком, позволить опуститься самому, высоко крича в рот. Тиерсен чувствует легкую дрожь, ему еще холодно, и он прижимает Цицеро спиной к стенке, входя сразу размашисто и глубоко, и тот громко вскрикивает с каждым толчком, но это неважно, кто бы это ни услышал.

Тиерсен не знает более тесных объятий, чем те, которые дает ему Цицеро, не знает более пьяных, мокрых поцелуев, чем те, что едва остаются у него на губах. И не жалеет о том, что когда-то сошел с ума в церкви несуществующего Бога за бессмысленной молитвой. Их молитвы теперь – страсть да смерть, и нечего жалеть. Но Тиерсен слышит, слышит незнакомые, неясные слова низким голосом Марии и готов учить их, запоминать наизусть, вызнавать значения, потому что они отдаются в сердце чем-то больным и холодным – но таким невыносимо нужным.