Я без ума от французов (СИ) - Страница 139

– Цицеро, – Тиерсен говорит чуть громче, привлекая его внимание. Маленький итальянец не поворачивается к нему, но вздрагивает, кажется, все-таки слышит. – Она сказала… Сказала, что… – Тиерсен замечает скользнувший по нему взгляд Цицеро, требовательный, ему так хочется услышать, так не хочется отрываться, так хочется закрыться, и все это одновременно, ему так плохо сейчас, и Тиерсен чувствует это почти физически. – Сказала, что просит прощения. Просит прощения за ту ложь, которая была необходима. Она боялась испугать тебя.

– Ты отвратительный переводчик, Тиерсен Мотьер, – Мария резко поворачивает голову, но Тиерсен только пожимает плечами. Может быть, вечные существа и много знают о своих вечных вещах, но о том, как утешить одного маленького смертного, Тиерсен знает лучше всех них. И вымученный вздох, почти всхлип, сорвавшийся у Цицеро, – это первый шаг к новой вере, это, а не очередной крик. Тиерсен Мотьер не хочет выбирать никогда больше и знает кое-что о любви. И этого достаточно, чтобы солгать сейчас.

– Она бы никогда не испугала Цицеро, – шепчет маленький итальянец, вглядываясь в красные глаза. – Но она сделала ему так больно… Так часто делала больно…

– Иногда вера – это больно, – спокойно говорит Мария, и теперь Тиерсен повторяет за ней. – Но если ты захочешь, это не будет больше больно…

– …если ты позволишь мне, – Мария говорит это, зная, что тот, кому это больше всех нужно, ее не услышит, и легко касается пальцами щеки Цицеро, и мягко – губами губ.

Стон тихий, подавленный, и он теряется в грохоте упавшего пистолета. Так же, как и Цицеро – абсолютно потерян сейчас, едва отвечает на скромные касания губ, плотно зажмурившись. Его пальцы так напряжены, будто он хочет взять Марию за плечи, но не смеет, и Тиерсен мельком думает, что ему еще только не хватало отвести ногу назад, чтобы это окончательно стало похоже на счастливую сцену воссоединения возлюбленных из какого-нибудь фильма. Но Цицеро явно ни о чем таком не думает, вообще вряд ли думает сейчас, и Тиерсену остается молча наблюдать, как таким странным путем его жизнь, кажется, возвращается в прежнее русло.

– О, Госпожа, Цицеро был таким глупым… – маленький итальянец бормочет тихо, надрывно, в каждый промежуток между поцелуями. – Если Госпожа не говорила правды, то она не хотела обидеть своего глупого Цицеро, не могла хотеть! Если бы она хотела обидеть Цицеро, то не целовала бы его так! Не даровала бы ему…

– Тш-ш, – неожиданно, но это говорит Мария, пусть Цицеро ее и не слышит, она проводит пальцем по его щеке, отстраняясь, и он часто дышит, приоткрыв рот, не открывая глаз, и Тиерсен видит, какие красные у него щеки. – Мне так тяжело, когда он плачет. Почему он не может быть счастлив? – Мария обращается к Тиерсену, но не ждет ответа, только снова поворачивается к Цицеро и целует его еще мягче, глубже, и он весь вздрагивает и тихо стонет ей в рот, все-таки хватаясь за ее плечи. Но это какой-то бессильный, беспомощный жест, не тот, которым обычно берут за плечи при поцелуе.

Цицеро наклоняется над Марией – она даже ниже него сейчас – и отвечает на ее поцелуи голодно, с какой-то невыносимой жадностью, и Тиерсен находит это по-своему красивым. Они размыкают губы в какую-то секунду – отчаянно и требовательно, спокойно и мягко – и Цицеро стонет громко, сжимая пальцы на плечах Марии, когда поцелуй становится предельно глубоким и интимным, когда он чувствует своим языком ее прохладный и тонкий язык. Тиерсен передергивает плечами и думает, не слишком ли это, точнее, он знает, что желание Цицеро – не слишком, но не жестока ли с ним Мария, знающая, что не сможет никогда удовлетворить это желание полностью? Но в следующую секунду Тиерсен оставляет эти мысли, потому что Мария начинает меняться.

Запах гнили бьет резко, но Цицеро только на несколько секунд распахивает глаза, замирая, вглядываясь, и Тиерсен не видит в его взгляде скользнувшего понимания, но видит, как он опять смыкает веки, не переставая целовать Марию, касаясь ладонью ее волос. И те падают, расплетаются, отходят от головы вместе с кожей, но Цицеро не смущает это, его не беспокоит ни гниющее под его пальцами платье, ни то, как с тихими шорохами рвется кожа в нескольких местах, ни то, как высыхает одно веко и срастается другое. Он смаргивает только, силясь не пропустить, силясь смотреть, но не может не закрывать глаз, так ему хорошо. И Тиерсен в слабом свете видит, как язык Цицеро проходится по темному ряду зубов, обнаженному отпавшей щекой, и его резко начинает подташнивать. Но Мария отстраняется, позволив Цицеро еще недолго поласкать ее сгнивший, высохший рот. Цицеро стонет опять, жалобно, больно, раскрывая глаза, и густая ниточка слюны тянется к тому месту, где только что были маленькие губы, а теперь – только пусто, разверсто и мертво.

– Мой мальчик, – Мария почти нежно проводит сухой ладонью по его обрезанным, не отросшим еще волосам, скользит по шее, касается верхних пуговиц пальто, потягивая. И Цицеро понимает ее, со вздохом расстегивает их, позволяя Марии скользнуть ладонью внутрь, пройтись по груди, почувствовать биение живого сердца. – Узнал ли ты меня? – Мария берет Цицеро второй ладонью за подбородок, заглядывает в желтые глаза и качает головой даже с легкой печалью. – Нет. Слишком много прошло. Но мой дар – тебе, так или иначе, – она вздыхает, а Цицеро вздрагивает и прикусывает губу от каждого ее касания. И давится воздухом, хватает плечо Марии, когда она опускает руку ниже, по животу, сжимая мягко между ног. – Мужчины, – она улыбается. – Как просто выбрать вам награду. Не нужно золота, – она ведет ладонью неторопливо, – не нужно царств, – поглаживает вверх и вниз, пока Цицеро не может даже вдохнуть, – достаточно одной царицы. И у умного бога, – она сжимает ладонь, и Цицеро хрипло стонет, скользя пальцами по ее плечу, – всегда женская рука. Ты не ревнуешь, мой милый Тиерсен? – Мария спрашивает резко, поворачиваясь, не переставая гладить Цицеро.

– Нет, – Тиерсен дергает подбородком.

– Подумай лучше, мой дорогой сын, – Мария могла бы улыбнуться, но на ее лице уже нет плоти. – Одно касание – и я могу заставить его забыть обо всем, что он говорил лишь минуту назад, другое – и его плоть тверже камня, его тело не слушается его и послушно мне, третье – и он сделает все, что я захочу, пока я не буду позволять ему излить семя. А когда позволю – он будет плакать от благодарности и хотеть лишь еще и еще. Ты уверен, что не ревнуешь, Тиерсен?

– У меня нет всех этих божественных касаний, твоя правда, – Тиерсен пожимает плечами и скрещивает руки на груди. – Но кое-что я могу. Я могу говорить с ним, – и ему даже не нужно улыбаться, Мария понимает его. – Цицеро! – Тиерсен говорит громко, и маленький итальянец вздрагивает от его голоса и тона, почти вымученно поворачивая голову. – Она сказала тебе не забывать о своем Избранном.

Мария на секунду придерживает Цицеро за плечо, но потом отпускает его. И тихо смеется, касаясь мертвым ртом уха маленького итальянца.

– Ты учишься лгать, мой милый Тиерсен. Это прекрасное качество для пророка.

– Я тоже так думаю, – Тиерсен улыбается, подманивая Цицеро к себе, и тот делает шаг несмело, оглядываясь на Марию, которая снова держит его за плечи.

– Но не переусердствуй, – Мария качает головой. И им обоим не нужно уже говорить об этом – они знают, где есть грань, которую никогда не стоит переходить. И она не здесь.

– И что Цицеро… должен делать? – маленький итальянец берет Тиерсена за лацканы пальто, и Мария усмехается:

– Хотя сейчас и правда не стоит проливать семя зря, – она кладет руку Цицеро на голову и слегка надавливает. – У меня на него другие планы, – и Тиерсен даже чуть пугается, когда Цицеро послушно опускается перед ним на колени.

– Подожди… – Тиерсен пытается перехватить его руки, которые он сразу тянет к ремню.

– Цицеро живет, чтобы служить, – маленький итальянец поднимает на Тиерсена полностью влюбленный, дурманный, одухотворенный взгляд и торопливо расстегивает ремень и брюки. – Своей Госпоже и своему Избранному, – и столько удовольствия от собственной покорности в его голосе, что Тиерсен хотел бы сопротивляться, но прикосновение губ к основанию члена такое сладкое, такое… любящее, что это слишком сложно.