Я - твое поражение (СИ) - Страница 23

Я бежал, не разбирая дороги, бежал от себя, от боли, которая поселилась в сердце и подобно эриннии терзала душу. Была ли на то воля богов, не знаю, но я упёрся лбом в родной дом, точнее, в ограду его окружавшую. Мои ноги, помнившие дорогу, сами принесли к месту, которое я отверг, положившись на твою любовь. Мною владело безумие, я обхватил старую оливу растущую у ворот и громко завыл. Вскоре из калитки вышла Меланта, вышла, чтобы выплеснуть грязную воду из медной умывальницы. Я спрятался за дерево, не желая быть узнанным, и тут кто-то схватил меня за плечи.

— Полидевк? Ты? Как?

Брат был сильно пьян, но всё же узнал меня.

— Гефестион? А я принял тебя за вора! Чего стоишь, пошли домой. — Славный добрый Полидевк, под воздействием крепкого вина забыл о моём изгнании и, уговаривая, принялся тащить в дом.

— Идём, идём, нечего здесь стоять, ночи теперь холодные.

— Не могу, пусти, брат!

— Вот ещё! Разве не я научил тебя псовой охоте или как держать дротик, не ты ли перенял от меня словесную науку? Я никогда не обижал грубым словом и не бил без причины! Я твой старший братик, и я тебя люблю!

— Я мертвец!

Чувствуя, как ослабли руки, держащие меня, вырвался, убегая прочь от дома. Месть Асклепия настигла меня раньше, нежели я мог ожидать. Злобный бог, небось хохочет сейчас на Олимпе, разглядывая, как я мечусь по улицам Пеллы. Всему есть предел, даже мукам ревности. Усталый, я свалился у незнакомого дома, неверно задремал, впадая в тревожное состояние, и Пион не замедлил явиться. На этот раз он ничего не сказал, лишь коснулся пальцем моего лба и исчез.

Я провалялся в лихорадке пять дней. Утром, когда добрёл до жилища философа, болезнь уже гнездилась во мне. По заверениям врачей, присланных из царского дворца, моё состояние стало следствием нервного перенапряжения и те справедливо полагали, что с избавлением от горячки, я могу сойти с ума. Но я выздоровел. Проснувшись, вдруг почувствовал, как болезнь исчезла и страшно хочется есть. Приподняв голову, хотел позвать раба и увидал тебя. В мятом хитоне, со спутанными кудрями, ты крепко спал, уронив голову на придвинутый стол. Мирно посапывал между сосудами с лекарствами.

— Александр. — Тихо позвал, и ты встрепенулся.

Мутный от усталости взгляд мгновенно прояснился, бросился ко мне, хватая истончённые болезнью ладони в свои.

— Филэ, очнулся! Хвала Зевсу!

— Александр, — снова прошептал я, чувствуя, как злость уходит и хочется только одного — чтобы ты подольше не размыкал пальцев. Ты же, мягко уложив мою руку на одеяло, подлетел столу.

— Вот, выпей мой бальзам, он придаст тебе сил.

— Я бы лучше поел.

— Сейчас принесут, а пока бальзам. Я сам его готовил, только для тебя. Он очень дорогой.

Пришлось выпить смесь каких-то трав, хотя, сказать откровенно, лекарь из тебя никакой.

— Ты давно здесь?

— С первого дня. Бросил все дела и примчался.

— Надеюсь, Пелла не ушла на дно океана, став второй Атлантидой?

Ты расхохотался таким чистым добродушным смехом, что я готов был считать произошедшее сном, кошмарным, но окончившимся сном.

— Ты шутишь, Гефестион, значит дело пошло на поправку, я рад. А вот и каша. Погоди, я приподниму тебя, так будет удобнее.

Ты кормил меня как ребенка, с ложки, время от временем уговаривая хлебнуть твоего дико воняющего бальзама, а я смотрел в лицо и думал, вот так же он ласкал Калликсену, обжигая взглядом полным желания. Как же велика твоя щедрость, когда ты так бездумно расточаешь дары Афродиты.

— Хватит, можешь возвращаться во дворец.

Доведя себя до тяжёлой грусти, я отвернулся. Нахмурившись, ты отставил миску и продвинулся ко мне.

— Что тебя мучает, филэ? В чем я провинился?

Мне хотелось кричать на весь дом — изменник! Но вместо этого слабо улыбнулся.

— Тебе показалось, лучше поцелуй на прощание.

Ты словно ждал этих слов, подавшись вперёд, соединил наши губы крепким поцелуем. Я торжествовал, мне хватило сил обмануть тебя, отвечая на ласкающие движения языка, я закрыл глаза. Не хотел видеть твоего лживого лица, может быть, позже.

В дни регентства произошло одно событие, которое заставило тебя взглянуть на своего филэ не только как на любовника. Верный клятве, данной самому себе, я не опустился до выяснения подробностей той ночи. Подкупленные слуги все, как один, утверждали, будто бы ты был на высоте, но разве можно им доверять. Знания, причинившие мне столько боли, я мог получить только одним способом.

Калликсена и в половинку не была так хороша, как описывал Феликс: слишком мала и худа, её волосы, слипшиеся от пота, и безобразный рот, разевающийся в безголосном крике, вряд ли кто-то нашёл её тогда прелестным. Я прижал лезвие кинжала к её шее, задавая вопросы. Поначалу, она держалась неплохо, осыпая меня сотнями проклятии, твердила, что не выдаст тайны. Она была упряма, а я настойчив, тот безобразный шрам, который она все годы прикрывала пышным ожерельем, остался от моего лезвия.

— Не было ничего! Александр только одарил меня золотом и велел тихо уйти через тёмный ход. Он не способен к соитию с женщиной!

***

Персидское посольство насчитывало до пятидесяти высокопоставленных сановников всех рангов. В узорчатых халатах на вате, высоких шапках, с бородами, завитыми мелкими кольцами, смуглые чужаки медленно пересекли дворик перед царским дворцом. Я стоял рядом с тобой и смотрел на процессию сверху. Их расшитые золотыми птицами зонтики от солнца и опахала, из хвостов белых цапель, длинные накидки с бахромой, многочисленная челядь — всё вызывало неподдельное любопытство македонцев. После болезни ты приблизил меня к себе, видимо, чувствуя вину, хотя никогда в этом не сознавался. Известие о послах Артаксеркса Оха застало нас в самый неподходящий момент. На севере взбунтовались варвары, и ты готовил войско к подходу, когда гонец принёс дипломатический свиток в золотом пенале.

— Как у тебя с персидским, филэ? Не забыл?

— Я упражняюсь в языках по вечерам.

— Знаю, и это всё влияние Аристотеля. Недалеко тот день, когда ты начнёшь резать лягушек и сушить листья.

— Перестань смеяться, нам это может понадобиться!

— Да, Гефестион, поэтому прошу, не ленись, скоро тебе придется много общаться.

Глядя из окна на пеструю процессию, я знал уготованную мне роль, ту, которую мы несколько раз обсудили, отрепетировали и после долгих сомнений пришли к согласию.

— Иди, и очаруй их! — мягко толкнув в плечо, ты ободряюще улыбнулся.

На мне был очень дорогой, белый хитон из египетского льна, слегка присборенный на талии и поддерживаемый золотым поясом с крупными мидийскими сапфирами. Церемониальный кинжал с ручкой в виде птичьей головы, ненавязчиво поблёскивал под правой рукой. Лёгкие сандалии на высокой шнуровке подчёркивали стройность ног, а небольшая головная повязка, ленточка с жемчугом, приподнимала густые волосы на затылке в модной придворной причёске. Через плечо я перекинул длинный гиматий густо-синего цвета, так хорошо оттеняющий голубые глаза, в довершение образа застёгнутый двумя близнецами — резными геммами из ляпис-лазури. Сходя по ступеням к стоявшим внизу персам, я показался им, если не царём, то довольно внушительным сановникам. Те даже поклонились мне, величественно склонив головы. Их изумление только возросло, когда я заговорил на чистом персидском, выбирая льстивые придворные выражения. Многоопытные послы растерялись и стали переглядываться, спрашивая шёпотом — неужели я македонец? Слуги внесли курильницы с тлеющими углями миртовых деревьев, очищая прибывших, и пока они обносили гостей благородным дымом, объяснил некоторые особенности царского гостеприимства, пообещав разместить всех в соответствии с рангом. Персы казались приятно обезоружены и без возражений последовали за мной во внутренние покои.

— Наместник царя Филиппа, наш высокородный Александр примет вас вечером.

Им были отданы лучшие комнаты дворца: боясь показаться нищими перед привыкшими к роскоши гостями, ты приказал натаскать в их покои все ковры, которые могли найти наши слуги, золотую и серебряную посуду, чаши, кувшины с тонкой гравировкой. Были здесь и изделия греческих гончаров со сценами охоты и мистерий на чёрном лаковом фоне, египетские тончайшие льняные ткани, финикийские морские раковины, отливающие розовым перламутром. Одним словом, стащили персам всё, что накопила македонская династия за последние сто лет, дабы у послов не вызвала сомнений наша состоятельность, как союзника. Персы привезли с собой множество слуг, казалось, они вознамерились расположиться у нас надолго, и потому не только косметы и хранители благовоний и драгоценных одежд вышагивали с важным видом среди облицованных простым известняком стен, но и повара и виночерпии, изготовители обуви из мягкой обезьяньей кожи, вышивальщики бисером, носители опахала и зонтика, дрессировщики с гепардами вместо комнатных собачек, наездники и колесничие. Двор македонских царей ещё не знал такого нашествия. Не желая ударить лицом в грязь, все старались угодить послам как могли. Мне досталась самая суматошная роль. Я один из немногих, говорящий по-персидски, разрывался между многочисленными недоразумениями, улаживая порой весьма деликатные дела. Тогда я впервые столкнулся с подлой породой людей, именуемых евнухами. Безбородые круглые лица, узкие бегающие глазки, голос до противного тонкий. От них постоянно пахло мочой и одновременно восточными приторными сладостями. Толстые пальцы, унизанные перстнями порой до трёх на одной фаланге, и трясущиеся от жира животы, губы, сложенные в презрительные ядовитые усмешки.