Я - твое поражение (СИ) - Страница 19

Ты вскочил, обмотав вокруг талии одеяло, под которым мы провели немало ночей, и, подбежав к отцу, заорал:

— Я не для этого пришёл под Византий, чтобы бежать, подобно трусливому зайцу, а тем более возвращаться в Пеллу, где каждый скажет, что я был не достаточно смел для победы! Ты решил выставить меня на посмешище всем македонским сплетникам?! Такого не будет!

Назревала нешуточная свара, никто из вас и не думал уступать, точно два зверя, встретившись на охотничьей тропе, вы скалили зубы и вздымали загривки.

— Мальчишка! — гремел Филипп. — Тебе ли сражаться со скифами! Думаешь, если ты побывал в десятке драк, то стал воином?! Беги к мамочке и поплачься ей в подол, а со мной твои капризы не пройдут! Завтра же ты погрузишь свои дерьмовые повозки и двинешь к Пелле, иначе ты мне не сын! Гефестион тебе расскажет, как это быть отлучённым от рода!

— Никогда! Я плюю на твоё родство и на твои ублюдочные приказы, и на царство я тоже кладу ослиный навоз! Я создам свою империю!

Подскочив сзади, я припал к твоему плечу:

— Александр, не надо! Ты говоришь страшные слова, остановись!

Замолчав, ты успокаивающе похлопал меня по руке, соглашаясь с очевидным:

— Он разозлил меня, Гефестион, ты слышал, он грозил мне отречением!

— И только! Только грозил, Александр! Неужели ты не видишь — Филипп любит тебя настолько, насколько вообще может любить! Пёс кусает чужака, не размениваясь на лай, и лев не рычит перед тем, как загрызть косулю.

— Ты считаешь, мне следует его послушаться?

— Да, он же доверяет тебе Македонию, негласно провозглашая преемником, перед всеми знатными родами утверждает твой статус!

— Забавно, вместо того, чтобы скакать навстречу славе, я буду принуждён разбирать ссоры пастухов?

— Это лишь только один из этапов твоего будущего величия. Ты хотел научиться управлению людьми, чем не шанс?

— Пожалуй, ты прав, филэ, зря я наорал на отца!

— Он простит.

— А твой не простил.

— И правильно сделал.

Как бы мне не тяжело было признать, но из головы не выходили слова Филиппа, сказанные недавно: «Таких шлюх, у тебя будет по дюжине в каждом селении, и с годами они будут становится все моложе и свежее».

Боясь предсказания Филиппа, в одну из ночей, дождавшись, когда ты заснёшь, я собрал немного своей крови, пролившейся на ложе. И начертал ею знаки у тебя на лбу и сердце. Произнося при этом сакральные слова:

— Да не взглянут эти глаза на другого, не полюбит это сердце никого, кроме меня, Гефестиона, сына Аминтора. Я твой первый и последний, я твой единственный!

========== 5. Тамаз. ==========

И снова в Пеллу. В составе нескольких полков ветеранов, таща позади себя скрипучий обоз, мы возвращались из-под Византия не так блестяще, как выезжали. Ты всю дорогу был задумчив и немногословен, крутил на пальце отцовский перстень с государственной печатью. Мои разговоры не занимали, хотя я и сам имел много причин печалиться, но, скрывая разъедающую разум тревогу, бодро гарцевал, криком подбодряя отстающих. В Пелле мы разделились. Для ветеранов были предоставлены общественные дома, те, кто имел семьи, поспешили обрадовать родных. Доведя обоз до хозяйственного двора и сдав его в ведение царедворцев, я вышел на главную площадь, как был, в походном сером одеянии, с мечом на перевязи. Страхи, которые гнали на марше, теперь обрели реальные очертания. Ты, бросившись во дворец, не позвал за собой, а я не посмел навязываться. Скорбя об участи отверженного, просидел весь день у водопойных копыт, там, куда пригоняли скот перед продажей на рынке. К вечеру меня терзал голод и полное неведение относительно завтрашнего дня. Жара сменилась ночной прохладной. Отбросив стыд, напился грязной воды, в которую совсем недавно, толкаясь, опускали морды овцы и козы, и, кутаясь в короткий плащ, провалился к каменному парапету, решив заночевать на улице.

— Эй, солдатик!

Юноша почти моих лет, или немного моложе, осторожно потрогал за плечо.

— Здесь ползают скорпионы, и скачут блохи размером с кошку. Не дело доброму человеку спать в подобном месте.

Я хмуро окинул его недобрым взглядом.

— Иди своей дорогой, юнец.

Он же не испугался, присел рядом на корточки и заглянул мне в глаза.

— Тебе просто некуда идти? Да?

— Не твоё дело! Хочу и буду спать здесь.

— У меня есть свободный угол в доме, конечно, не слишком роскошный, но всё лучше, чем на улице.

— Послушай, откуда ты взялся, доброхот? Я же говорю — со мной всё отлично, Убирайся!

Парень продолжал сидеть рядом, разглядывая сумеречные длинные тени.

— Гестия наверное уже третий раз подогревает ячменную похлёбку, пойдём, а?

— Если ты рассчитываешь получить с меня оплату, то знай — денег нет! И ем я много!

— Значит добавим в похлебку хлеб, ты же не против хлеба?

Вспомнив про кусок, брошенный мне в своё время отцом, я горько вздохнул.

— Не против.

Глупец! Он мог быть торговцем рабами или жрецом, скопящим пойманных мальчиков во славу подземных богов, он мог быть грабителем или сутенёром, мало ли подобной швали таскалось по улицам Пеллы, но я встал и пошёл за ним. Какими бы ни были прекрасными наши клятвы, каким бы прочным не было единство душ, тогда, у грязной поильни, я впервые осознал своё одиночество и пошёл за первым, предложившим мне хоть какое-то участие, готовый заплатить за него честью. Жизнью. Судьбой.

Дом Феликса, так звали моего знакомого, оказался жалкой лачугой, глинобитным строением, прилепившимся на окраине, среди сотен себе подобных: низкая дверь без засова и проломанное круглое окошко. Не постучав, он громко приветствовал находящуюся в доме женщину, сообщив, что пришёл с гостем. У очага сидела хрупкая девушка, ровесница хозяина лачуги, в простом, чистом одеянии и помешивала что-то в котле. Моё появление её не испугало, она только слегка поклонилась и продолжила готовку.

— Располагайся, — Феликс указал мне на самый сухой угол в доме, — сейчас будем ужинать.

Я искренне недоумевал: с чего бы совершенно незнакомому человеку быть таким добрым?

— Почему ты подобрал меня? Вдруг я вор?

— У нас воровать нечего, да и не похож ты на злодея!

— Это твоя жена?

— Сестра Гестия. Не обращай внимания, она молчит уже больше десяти лет.

— Больна?

— Нет, в восемь её изнасиловал иллириец, с тех пор Гестия не произнесла ни слова. Можешь есть смело её стряпню, в похлебках она мастерица.

Ты помнишь тот грандиозный скандал с Эвменом, в котором, честно сказать, я сыграл неприглядную роль? Тогда я выкинул из роскошного дома его, а заодно и царскую канцелярию, чуть ли не пинками под зад, оскорбил почтенного человека. Ты не мог найти оправдания моему безобразному поступку, а я не желал объясняться. Мы тогда сильно рассорились. Ты орал, что я слишком благоволю к собственным слугам, раз прилюдно выкидываю на улицу государственных чиновников. Это так. Я никогда не рассказывал, как Феликс и Гестия в ту ночь спасли меня, дали кров и пищу, не высшему сановнику империи и не прославленному полководцу, они привели к себе простого солдата, ничего не желая взамен, лишь соблюдая обычай нашего отца Зевса. Ради той ночи я пошёл против твоей воли и мнения окружающих тебя льстецов, я привёл друзей в лучшие комнаты и выставил караул, чтобы никто не смел даже вздохом оскорбить их покой! С того случая Эвмен затаил злобу и при каждом удобном случае жаловался на моё самоуправство. Глупец, он думал, я раскаюсь и буду униженно просить прощения. Он никогда не сидел у кишевшей блохами поильни и не шёл в ночь за незнакомцем, оказавшим благодеяние просто так.

Утром, чувствуя себя необыкновенно отдохнувшим, я добрался до царского казнохранилища в числе первых воинов, жаждущих денег. Стоя в очереди и рассчитывая на несколько статиров, услышал знакомый голос. Он мог принадлежать только одному человеку — моему учителю Аристотелю. А вскоре и он сам появился в сопровождении слуги и племянника. Стоящие во дворе воины принялись рассматривать необычайную процессию, отвешивая грубоватые шуточки по поводу множества драгоценных колец на пальцах философа.