Я - твое поражение (СИ) - Страница 128

— Мой филэ, — после возгласа жреца, ты первый подошёл поздравлять, — это самый замечательный день в нашей жизни! Ты стал мне родственником.

— Да, это великая честь, благодарю, мой царь.

— Ты не рад? Я думал… Гефестион, разве быть вторым, после меня, божественного правителя, тебе мало? Быть моим братом, самым близким человеком, разве тебе мало?!

— Я просто не привык быть счастливым.

Плохо замаскированный упрёк развеселил тебя, прости, но ты никогда не отличался способностью распознавать скрытые мотивы.

— Ах вот как? Ну тогда привыкай! Даю время до сегодняшней ночи, поверь, когда ты возляжешь с молодой женой, то возблагодаришь богов и меня в том числе. А пока прими в качестве свадебного подарка.

Протянул, и я чуть не отступил, не веря глазам, — царственный венец, отчеканенный из золотого листа в виде дубового венка с янтарными желудями. О боги, я вспомнил его, это был твой первый венец, тот самый, который однажды я собственноручно водрузил на твою светлую макушку, провозглашая перед армией царём! Венец, который мы разодрали, будучи охваченные любовной страстью на ещё не знавшем измен любовном ложе. И вот он, собранный искуснейшим из ювелиров, всё такой же блестящий, протянут мне. Опустившись на одно колено, я принял дар, и не успел разогнуться, как был милостиво поднят, мне пришлось схватиться за венок, чтобы тот не упал с головы, когда получил признательный официальный поцелуй.

— Александр…

По очереди походили иные участники: Птолемей с Артонидой, дочерью Артобаза, некогда спасшемуся, благодаря мне, Неарх брал в жены дочь Ментора, Пердикка, Эвмен, Селевк, даже Кратер оставленный ради женитьбы, взял за себя Амастриду, много их было, знатных и простых женихов, старых и молодых, желавших приобрести за счёт государства немалые дары и жену с деньгами в придачу. Каждого ты награждал золотым венком и каждого целовал в щеку, поздравлял. С застывшей улыбкой, я сидел по правую руку царя и милостиво поддакивал, подсчитывая в уме убытки. Потом был пир, чествование молодых, упившись до полусмерти, ты был уведён под руки в спальню, постепенно и другие женихи нехотя потянулись к шатрам, к ожидавшим их молодым жёнам. И когда пурпурная Эос поднялась над горизонтом, в зале остался я один, на пустом ложе, в окружении опрокинутых фиалов и чаш, луж разлитого вина, обглоданных костей и огрызков яблок, уже несколько раз предупредительные слуги намекали о необходимости уйти, дабы познать юную Дрепетиду, я соглашался и оставался сидеть. Будь жив Феликс, он бы без лишних слов, взвалив меня на спину, потащил в нужном направлении, а так, никто не смел потревожить покой хилиарха. Не знаю, сколько бы я так просидел, — день? Месяц? Год? Если бы не ты, видимо, извещённый о моей задумчивости, не пришёл и не сел рядом.

— В чем дело Гефестион? Не хочешь молодую красавицу, выбранную тебе царём?

Девушку самого высокого рода?

— Я не люблю её и никогда не смогу полюбить. К чему лицемерие?

Тяжело вздохнув, ты опустил голову, словно раздумывая над сложнейшей стратегией.

— Понимаю, ладно. Иди за мной.

Судя по решимости твёрдых губ, ты принял то, о чём долго думал и что всегда оставлял на потом. Мы прошли несколько богато убранных покоев и в последнем я нашёл спящего Аристандра, нашего главного жреца, бедняга так умаялся за прошлый день, что громко храпел, накрывшись с головой пышной накидкой. Ты потрепал его по плечу.

— Друг мой, вставай, есть очень важное дело.

Грек, с трудом проснувшись, потёр заспанные веки и зевнул.

— О мой царь, ты и в моих покоях, чем я обязан такой милости?

— Моей нерешительности, Аристандр, которую я сегодня отбросил ради Гефестиона. Ты нужен нам, жду как можно скорее во дворике жертвоприношений, не задерживайся.

Ничего не понимая, я послушно шёл за тобой, в голове не было ни одной разумной мысли, зачем будить главного жреца, зачем тащить к алтарю упирающегося белого быка с чёрной звёздочкой во лбу, зачем, оставив меня ненадолго, ты принёс золотой сундук и отпёр его своим ключом. Поставив ношу на стол, немного полюбовался его содержимым, мучимый любопытством, я приблизился, как раз в тот момент, когда ты извлёк ярко-жёлтое покрывало, расшитое золотыми нитями. Ни чем, впрочем, не примечательно, я бы даже сказал, бедноватое для царя царей.

— Ты знаешь что это за вещь, филэ?

— Могу лишь догадываться, по расцветке и состоянию оно принадлежит немолодой женщине.

— Принадлежало, Гефестион, принадлежало. Моей матери, это свадебный убор царицы Олимпиады. Я храню его со дня нашего отплытия к берегам Трои.

— Почему же он здесь, разве по праву он не принадлежит одной из твоих жён или всем сразу?

— Потому что я не посчитал ни одну из них достойной.

— Тогда почему сейчас ты извлёк убор, неужели решился ещё на один брак и кто та счастливая избранница?

Уверенный в новой причуде царя, я даже оглянулся, словно искомая девушка могла прятаться где-то неподалёку. Как вдруг что-то нежное, воздушное опустилось мне на голову и, поначалу не разобрав, я привычно схватил рукой странное полотно, желая сорвать его.

— Эй, эй, поосторожнее, у моей матери было только одно покрывало.

Невероятно, неслыханно, безбожно! Ты совершил почти святотатство, когда укутал меня свадебными покровами матери, накинув узорчатый крат на глаза и прижав ладони к своей груди, проникновенно сказал:

— Я более всего на свете желаю совершить брак с тобой, филэ. Это единственный настоящий брак по любви, и мой избранник — это ты, сегодня я хочу принести жертвы за наше счастливое супружество.

— Так не бывает! Где это видано чтобы два мужчины…

— Мы будем первыми, как во многом другом.

— Тебя проклянут боги!

— Не страшно! Я слишком долго боялся их мнения и почти потерял тебя, но когда увидел своего филэ такого потерянного, сидящего среди объедков, оставленных радостными людьми, наслаждавшимися любовью, моё сердце заломило от горькой боли. Я сотни раз клялся сделать тебя самым счастливым человеком и откладывал, ты же никогда не упрекал, день за днём терпеливо ждал моего решения, хватит! Время пришло, Гефестион, я хочу сделать тебя своим мужем.

Я не мог поверить, ни единому твоему слову, мне казалось, что безумие вновь овладело царём, так горели твои глаза, так сильно ты сжимал мои запястья.

— А вот и Аристандр, ну наконец-то.

Жрец, щедро одариваемый тобою, даже не заикнулся о странности обряда, напротив, в угоду тебе изменил слова священных клятв и даже благосклонно отнёсся к тому, что, вынув из ларца кольцо, с крупным сияющим янтарём, ты надел мне на палец.

— Когда я был в Египте, в самом центре оазиса Амона, в храме принадлежащим ему же, меня нашёл нищий оборванец, размотав тряпку он протянул перстень, спросив, сколько я могу за него дать. «Пару тетрадрахм», — беспечно ответил я, а он сказал: «Идёт, и положил в руку перстень». Получив оплату, растворился, словно и не бывал. Да, вот так, дымком взял и исчез. Почти сразу же главный жрец, услышав о происшествии, разодрал на себе одежды и, громко воя, принялся ползать по полу, обдирая ногтями грудь и лицо. Я спросил, что такого страшно совершилось, неужели я чем-то оскорбил Амона, он же напротив, обхватив мои ноги начал их целовать, приговаривая, что свершилось главное пророчество храма — в мир вернулось кольцо великого Аменхотера, более известного как Эхнатон — солнцепоклонник. Что отныне великий солнечный диск Атон более не гневается на неразумных жителей чёрной земли, и их ждёт долгое благоденствие. Единственное, о чём просил жрец, до поры никому не показывать это кольцо, говоря, что тот, кто его носит, будет жить вечно, как вечен сам Атон.

— И ты даёшь его мне?

Растрогавшись, я едва переводил дыхание.

— Да, филэ, потому что я — сын Зевса, и бессмертие уже заложено во мне, а вот тебе его необходимо получить, чтобы мы никогда, никогда не разлучались.

— Я люблю тебя, Александр. И… я согласен на вечность.

Кровью жертвенного бычка мы помазали друг другу щёки и глаза, испили из одной чаши хмельное вино и, пользуясь правом жениха, ты, торжественно приподняв на мне покрывало матери, нежно поцеловал.