Хрустальный грот. Полые холмы - Страница 3
— Как тебя зовут?
— Мирддин Эмрис.
— Эмрис? Дитя света, принадлежащее богам?.. Едва ли такое имя пристало последышу демона.
Его мягкий тон меня ободрил.
— Еще меня зовут Мерлинус, — рискнул добавить я. — Так римляне называли сокола.
— Сокол! — рявкнул дед и презрительно фыркнул, вскинув руки так, что звякнули наручи.
— Маленький, — попробовал оправдаться я и умолк под задумчивым взглядом дяди.
Он потер подбородок, а затем, приподняв брови, глянул на мою мать.
— Странное имя для ребенка из христианской семьи. Ниниана, может, это был римский демон?
— Возможно. Откуда мне знать? Было темно, — вздернула она подбородок.
Мне показалось, что на лице дяди мелькнула тень не то веселья, не то удивленья, но тут король яростно рубанул воздух рукой, словно мечом.
— Видишь? Все, чего от нее можно добиться, — лишь ложь, сказки о волшебстве и дерзость! Принимайся за работу, девка, и пусть твой ублюдок не попадается мне на глаза! Теперь, когда вернулся твой брат, мы найдем мужчину, который заберет вас обоих, чтобы вы не путались у нас под ногами! Камлах, я надеюсь, ты понял, почему тебе надо поскорей сыскать себе жену и произвести на свет сына, а то и двух, поскольку это все, что у меня осталось.
— Ну, я совсем не против, — непринужденно отозвался Камлах. На меня перестали обращать внимание. Они уходили, и никто меня не тронул. Я расцепил занемевшие пальцы и стал медленно, по полшага, отступать назад.
— Однако, господин, у тебя самого молодая королева, и, мне сказали, она в тягости.
— Это не имеет значения. Тебя надо женить, и как можно скорее. Я — старый человек, а времена теперь неспокойные. Что же до этого мальчишки, — я вновь замер, — забудь о нем. Кто бы ни породил его, если он не объявился за шесть лет, то нет причин полагать, что он сделает это сейчас. Да будь его отцом сам верховный король Вортигерн, и тот бы от него отказался. Кому нужен угрюмый сопляк, все время прячущийся по углам? С другими детьми и то не играет — боится, наверное. Он и собственной тени боится.
Король отвернулся. Поверх моей головы встретились взгляды Камлаха и матери. Они словно говорили друг с другом без слов. Затем Камлах снова посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.
Я до сих пор помню, как осветился старинный покой, хотя солнце уже скрылось, а с ним ушло и его тепло. Скоро принесут свечи.
— Что ж, — заметил Камлах, — в конце концов, он всего лишь птенец сокола. Не будь так жесток к нему, господин. В свое время ты нагонял страх и не на таких храбрецов.
— Ты имеешь в виду себя? Ха!
— Уверяю тебя.
Уже стоя на пороге, король кинул на меня быстрый взгляд из-под сросшихся бровей, и, недовольно хмыкнув, перебросил через руку плащ.
— Хорошо-хорошо, пусть будет по-твоему. Клянусь ранами господними, я голоден. Время ужина давно миновало — но, надо думать, ты сперва захочешь помокнуть в бане, по этой твоей проклятой римской моде. Предупреждаю, топок с твоего отъезда никто не разжигал…
Еще не закончив своей речи, он резко повернулся, взмахнув синим плащом, и вышел прочь. У меня за спиной с облегчением вздохнула мать и села, прошелестев юбками. Дядя протянул мне руку:
— Пойдем, Мерлин, поговори со мной, пока я буду мыться в вашей холодной уэльсской воде. Принцам нужно хорошенько узнать друг друга.
Я словно прирос к месту. Молчание матери тяжелым плащом легло мне на плечи: она сидела неподвижно, затаив дыхание.
— Пойдем, — мягко повторил Камлах и снова улыбнулся мне.
Я подбежал к нему.
В тот вечер я забрался в подпол.
Здесь бывал только я один; в этом тайном убежище я скрывался от детей годами старше меня и играл в собственные свои одинокие игры. Мой дед был прав, говоря, что я прячусь по углам, но прятался я не из страха, хотя когда сыновьям его вассалов удавалось поймать меня, следуя его примеру (как обычно следуют примеру взрослых дети), они делали меня жертвой в своих жестоких военных играх. Правда и то, что поначалу туннели гипокауста, обветшалой и заброшенной отопительной системы римских времен, служили мне укрытием, тайником, в котором я мог скрыться, чтобы побыть наедине с собой. Но вскоре я уже находил удивительное удовольствие в исследовании огромного лабиринта темных, пахнущих землей камер и переходов, расположенных прямо под полами дворца.
В давно минувшие времена дворец моего деда был обширной виллой одного знатного римлянина, который приказал расчистить под пашни и пастбища земли на несколько миль вверх и вниз по реке. Господская половина виллы уцелела, хотя и она не избежала разрушительного воздействия времени и войн, а также по крайней мере одного пожара, уничтожившего половину главного здания и часть правого крыла. Старые пристройки для рабов остались почти нетронутыми, они с четырех сторон замыкали просторный внутренний двор, где трудились слуги и повара. Баня тоже сохранилась, хотя ее стены во многих местах были подлатаны новой более грубой кладкой, а крыша, там, где старая совсем прохудилась, была небрежно настлана соломой. На моей памяти огонь в топках не разводили ни разу, а воду для купания грели в котлах на кострах во внутреннем дворе.
Вход в мой тайный лабиринт вел через отверстие в топке в особом, отведенном для печей помещении: в стене под треснувшим и проржавевшим котлом располагалась маленькая дверца, высотой едва ли по колено взрослому мужчине, скрытая зарослями щавеля и крапивы и огромным выгнутым бронзовым осколком, отвалившимся от самого котла. Пробравшись внутрь, можно было проникнуть в подпол под банными залами, но баня так долго стояла в запустении, что гипокауст под ней стал, даже на мой вкус, слишком темным и замусоренным. Я обычно отправлялся в другую сторону, в проход, ведший к господской части дворца.
Здесь древняя система подачи горячего воздуха была построена столь добротно, что даже теперь в низком подполе было сухо и дышалось легко, а на кирпичных столбах, подпиравших пол, до сих пор держалась штукатурка. Разумеется, местами столбы обрушились или со свода гипокауста попадали камни, но арочные проемы, ведшие из одного помещения в другое, были надежно скреплены известкой и вполне безопасны, так что, не увиденный и не услышанный никем, я легко добирался до самых королевских покоев.
Если бы меня обнаружили, то, наверное, подвергли бы наказанию худшему, чем простая порка: сам того не желая, я подслушал с десяток тайных советов и, уж конечно, стал свидетелем нескольких любовных свиданий, но тогда это не приходило мне в голову. Вполне естественно, что никто во дворце и подумать не мог бы, что ему грозит опасность быть подслушанным; в давние времена гипокауст чистили мальчишки-рабы не старше десяти лет — было в лабиринте несколько мест, в которые даже я протискивался с трудом. Лишь однажды я был на грани разоблачения: однажды летним днем, когда Моравик полагала, что я играю с мальчишками во дворе, а они, в свою очередь, думали, что я прячусь за ее юбками, рыжеволосый Диниас, мой главный мучитель, столкнул с высокого дерева, на котором они играли, ребенка младше его годами. Тот сломал ногу и поднял такой крик, что Моравик стремглав примчалась на место происшествия и, обнаружив мое отсутствие, поставила на ноги весь дворец. Я услышал шум и вылез из-под котла, запыхавшийся и покрытый грязью, как раз в тот момент, когда кормилица начала искать меня в том крыле, где находилась баня. Я тогда чего-то наплел и отделался надранными ушами и хорошей взбучкой, но этот случай послужил мне предупрежденьем. С тех пор я не отваживался спускаться в гипокауст при свете дня, а отправлялся туда только по вечерам, незадолго до того, как Моравик ложилась спать, или ночами, когда мне не спалось, а кормилица уже храпела на своем тюфяке. К тому времени большая часть дворца тоже погружалась в сон, но если бывал пир или если дед допоздна засиживался с гостями, я прислушивался к звукам голосов и пению. Иногда я добирался до покоев моей матери и слышал, как она разговаривала со своими женщинами. Но однажды ночью я услышал, что она молилась, громко и вслух, как делают, когда никого рядом нет, и в ее молитву вплеталось мое имя — Эмрис, а еще — рыданья. После этого случая я предпочитал пробираться другим путем, пролегавшим мимо королевских покоев, где почти каждый вечер в окружении своих фрейлин молодая королева Олвена пела под звуки арфы, пока музыку и пенье не прерывали тяжелые шаги короля в коридоре.