Хрустальный грот. Полые холмы - Страница 10

Будущее Камлаха было прочно: он славился как храбрый воин, знал, как заставить людей любить себя, и в равной мере умел проявлять безжалостность и здравый смысл. Безжалостность его проявлялась в том, что он пытался сделать со мной в саду, а здравый смысл — в безразличной доброте после того, как решенье моей матери избавило его от угрозы. Но, как нередко я замечал за людьми честолюбивыми или наделенными властью, они боятся даже намека на угрозу своему могуществу. Он не обретет покоя до тех пор, пока не поприсутствует на моем рукоположенье и не выпроводит за пределы дворца.

Какими бы ни были побужденья Камлаха, приезду моего учителя я обрадовался. Этот грек был некогда переписчиком в Массилии, но допился до долговой ямы и в конечном итоге — до рабства. Теперь его приставили ко мне. В благодарность за перемену в своем положении и избавленье от непосильного труда он учил меня хорошо и без религиозного рвенья, сужавшего круг предметов, каким меня обучали священники матери.

Деметрий был человек приятный и обладавший талантом к языкам и бесплодным умом. Его единственным развлеченьем были игра и (в случае выигрыша) выпивка. Временами, когда он выигрывал достаточно, я находил его, склонившегося над книгами, погруженным в счастливый и беспробудный сон. Я никому не рассказывал об этом; наоборот, радовался возможности заняться собственными делами. Он был благодарен мне за молчанье и в свою очередь, когда я раз или два прогулял уроки, держал язык за зубами и не пытался выяснить, где я провел это время. Я легко нагонял упущенное и делал успехи более чем достаточные, чтобы удовлетворить мать и дядю Камлаха, так что мы с Деметрием уважали тайны друг друга и неплохо ладили между собой.

Однажды августовским днем, почти год спустя после приезда Горлана ко двору моего деда, я оставил Деметрия мирно спящим после утреннего похмелья, а сам отправился верхом к холмам за городом.

Прежде я уже несколько раз ездил этой дорогой. Быстрее всего было проехать мимо под стенами, а дальше — по военной дороге, ведущей через холмы к Каэрлеону, но это означало, что придется ехать через город, где меня, возможно, увидят и начнут задавать ненужные вопросы. Поэтому я избрал путь вдоль берега реки. Прямо с конного двора, через ворота, которыми почти не пользовались, можно было выехать на широкую ровную тропу, проложенную лошадьми, волочившими барки с зерном. Тропа тянулась вдоль реки на довольно большое расстояние, мимо монастыря Святого Петра, повторяя плавные изгибы Тиви до самой мельницы, — дальше барки не заходили. Я никогда прежде не заезжал за мельницу, но там шла тропинка, ведущая в сторону от нее, через военный тракт и далее по долине притока, который помогал вращать мельничные жернова.

Стоял жаркий, нагонявший дремоту день, напоенный запахом папоротников. Над рекой, сверкая в солнечных лучах, сновали стрекозы, а над густыми луговыми травами гудели, словно мухи над сладким творогом, тучи всевозможных мошек.

Копыта моего пони мерно цокали по спекшейся глине тропы. Навстречу нам попался большой серый в яблоках тяжеловоз, тянувший от мельницы пустую барку, — было время прилива, так что коняга шел почитай что налегке. Мальчишка, сидевший на его холке, весело окликнул меня, а рулевой на барке поднял в приветствии руку.

Возле мельницы не было ни души. Только что разгруженные мешки с зерном сложили на узком причале. Около них под палящим солнцем разлегся пес мельника; пес не потрудился даже приоткрыть глаза, когда я натянул поводья в тени построек. На длинном прямом отрезке военного тракта надо мной тоже никого не было. В старой римской кульверте в насыпи дороги журчал ручей, и я заметил, как в пене блеснула выпрыгнувшая из воды форель.

Пройдет еще несколько часов, прежде чем меня кинутся искать. Я направил пони вверх по насыпи к старому тракту, выиграв недолгую битву, когда пони заупрямился и хотел повернуть на тракте домой, а затем пустил его рысцой по тропинке, ведущей вдоль ручья к холму.

Вначале тропинка, извиваясь, взбиралась по крутому берегу ручья, но потом, вырвавшись из зарослей терновника и тонкого дубняка, которыми поросла лощина, по плавной дуге поднималась вверх по открытому северному склону.

Жители города выпасали на этом склоне овец и крупный скот, поэтому трава кругом была словно подстрижена. Я проехал мимо пастушка, отдыхавшего под кустом боярышника неподалеку от овец; это был местный дурачок, который уставился на меня невидящим взором, перебирая кучу камней, которыми он сгонял овец в стадо. Когда я проезжал мимо, он поднял гладкую зеленоватую гальку, и я подумал было, что он собирается швырнуть ею в меня, но пастушок запустил галькой в парочку откормленных ягнят, отбившихся от стада, после чего вновь погрузился в дремоту. Ближе к реке, там, где трава была выше, паслось стадо черных коров, но пастуха я нигде не заметил. А еще дальше, у подножия холма, возле крохотной хижины, я увидел маленькую девочку со стадом гусей.

Тропинка вновь пошла в гору, и мой пони замедлил шаг, осторожно огибая редкие деревца. Нас окружали заросли густого орешника, среди скатившихся сверху валунов, наполовину скрытых кустами шиповника, пробивались юные рябинки, и высокие папоротники-орляки задевали брюхо моего пони и мои сандалии. Под орляком в зарослях листовиков сновали кролики; пара назойливых соек, сидя на безопасной высоте, бранью спугнула лису, укрывшуюся под низким грабом. Почва на склоне была, думаю, слишком твердая, чтобы на ней остались отпечатки подков, но я не заметил ни примятого папоротника, ни сломанных веточек, которые сказали бы мне, что недавно здесь проехал всадник.

Солнце стояло высоко. Пролетевший легкий ветерок загремел твердыми зелеными плодами боярышника. Я пришпорил пони. Теперь среди дубов и остролистов стали попадаться сосны с красноватыми в солнечных лучах стволами. Склон становился все круче, и по мере того как тропинка карабкалась в гору, из-под слоя дерна все чаще выглядывали проплешины седых валунов, и земля между ними пестрела дырами кроличьих нор. Я не знал, куда ведет тропинка, не испытывал ничего, кроме радости свободы и одиночества. Ничто не подсказало мне, какой это был день или какая путеводная звезда направила меня к дальним холмам. В те дни будущее было скрыто от меня.

Мой пони замедлил шаг, и я очнулся. Тропа раздваивалась, но ничто не подсказало мне, какую дорогу предпочесть. Обе они терялись из виду, с разных сторон огибая чащу. Пони решительно повернул влево, поскольку эта тропинка спускалась вниз по склону холма, и я, верно, дал бы ему волю, но в это мгновение прямо передо мной тропу слева направо пересекла низко летящая птица и тут же скрылась за деревьями. Передо мной промелькнули заостренные крылья, рыжие и серовато-синие перья, хищный темный глаз и загнутый клюв сокола-мерлина. По этой причине (что было все-таки лучше, чем отсутствие всякого повода) я повернул пони вслед исчезнувшей птице и ударил его пятками в бока.

Тропа поднималась, оставляя по левую руку чащу, но подъем этот был пологий. Слева от меня сосны стояли так тесно, что под ними было совсем темно, к тому же поваленные деревья заплели гроздовник и омела — чтобы пробраться через такую чащу, пришлось бы прорубать себе путь топором. Я услышал хлопанье крыльев — невидимый вяхирь выпорхнул из своего убежища и полетел в глубь леса. Вяхирь полетел влево. Я же на сей раз направился за соколом.

Со стороны речной долины и города меня теперь скрывал лес. Пони осторожно ступал вдоль края пологой долинки, на дне которой журчал неширокий ручей. На его противоположном берегу длинные, поросшие дерном откосы переходили в щебенчатую осыпь, которую венчали сине-серые, сверкавшие на солнце скалы. Склон, по которому я ехал, порос редкими зарослями боярышника, отбрасывавшими долгие косые тени, выше снова начиналась осыпь и увитый плющом утес, а еще выше в небе над ним с криками, звеневшими в прозрачном воздухе, кружили клушицы. Если бы не эти деловитые крики, то в долине царила бы полная тишина, не нарушаемая даже эхом.