Хроники вечной жизни. Иезуит (СИ) - Страница 70

Страшно вспомнить, что я пережил в то мгновенье. У меня еще оставалась доля секунды, чтобы исполнить свой план. Жизнь Анки против моей свободы… Но рука моя опустилась. Быть может, я был слишком к нему привязан, или сын вождя просто оказался сильнее меня. Но я хотел вырваться! И потому сделал единственное, что мог: резко нагнулся и вонзил клинок в ногу Анки. Тот вскрикнул, я подхватил его и помог опуститься на землю.

— Прости, — прошептал я, не сдерживая слез.

Душевная боль, отразившаяся на его лице, заставила меня отвернуться.

— За что, Амаута?!

— Я стар, и жить мне осталось недолго, — пробормотал я, старательно глядя в сторону. — Хочу хотя бы последние годы провести среди своих сородичей. Не стоило становиться между мной и свободой… Скоро придет Якумама, вместе вы без труда доберетесь до Антавары.

— Видно, я совсем не знал тебя…

От этих слов у меня мороз пошел по коже. Дыхание перехватило, кровь бросилась в лицо от жгучего стыда. Еще мгновение, и я упал бы перед ним на колени. Но смог пересилить себя. Отводя глаза, я поспешно набил свою суму золотыми безделушками и побежал к пироге. А спину мне жег горький и презрительный взгляд Сампа Анки.

"Это не грех, не грех, — убеждал я себя. — Я хотел не ему дурного, а себе доброго, значит, поступок мой совершен из благих побуждений".

Но это не помогало. На душе было так пакостно, что хотелось выть.

Выбравшись из пещеры, я сказал ожидавшему у входа Якумаме:

— Сын вождя зовет тебя. Поспеши, ему нужна твоя помощь. А я подожду вас здесь.

Он посмотрел на меня с удивлением, но вопросов задавать не стал и через мгновение скрылся в расщелине. А я побежал прочь.

На глазах Голда выступили слезы. Викарий потрясенно молчал.

— Да, Джон, я знаю, что вы скажете. Я поступил жестоко. Но что было делать? Возвращаться в селение, доживать там оставшиеся годы, а потом переселяться в индейца? Прежде, чем осуждать, попробуйте провести хотя бы год в жаркой, влажной сельве, в условиях, для жизни почти не приспособленных. Я ненавидел постель из шкур, меня тошнило от маисовой каши, а вид анаконды вызывал во мне первобытный ужас. Да, я купил свободу дорогой ценой, но поверьте, бремя вины давит на мою больную совесть вот уже почти три сотни лет. Хотя впоследствии я постарался ее искупить.

Впрочем, тогда я не понимал, как тяжело мне будет вспоминать о совершенном предательстве.

«Вернусь к реке, найду укромное местечко, — думал я, — достану Плат, оботрусь, и этот грех простится мне, как и все остальные».

Так я и сделал. Отдалившись от пещеры, я принялся искать дорогу к руслу реки. С полчаса я шел по горной дороге, стараясь найти что-то знакомое в очертаниях скал и камней. Между тем погода вдруг испортилась, небо заволокло тучами, поднялся сильный ветер. Минут через пятнадцать я стал бояться, что меня просто сдует вниз, и решил переждать, укрывшись за большим валуном.

Я сел, перетряхнул суму и достал Плат. Но едва развернул, как сильнейший порыв ветра чуть не вырвал его из моей руки. Вцепившись в ткань, я боролся со стихией, и в этот момент случилось то, чего мне не доводилось переживать ни до, ни после того рокового дня.

Ветер резко усилился. Меня вдруг охватило странное беспокойство, оно все нарастало и очень быстро перешло в безотчетный ужас. Никакой видимой опасности не было, и, тем не менее, я чувствовал такой страх, словно вокруг меня столпились десятки привидений. Господь наказывал меня за нападение на Анку и за то, что я прикоснулся к священной реликвии.

Лоб мой покрылся испариной, сердце трепетало, как пичужка в кулаке, а в голове билась одна мысль — спасаться! Вскочив, я бросился бежать. Невозможно описать это состояние, когда совершенно ничего не соображаешь, а нечеловеческий, мистический ужас гонит и гонит тебя вперед. Человек, не испытавший такого, никогда не поймет, какая это была жуть.

Очередной сильнейший порыв ветра вырвал из моей руки Плат и понес его над горами, но мне уже было все равно. В панике метался я, как загнанный зверь, падая, скатываясь вниз и увлекая за собой сотни маленьких и больших камней. Без малейшего сожаления я скинул суму с золотом, которая мешала мне. Никакие блага не волновали меня в тот момент, всем существом управляло лишь одно желание — бежать.

Не знаю, сколько прошло времени. Наконец я почувствовал, что страх потихоньку отступает. Израненный и уставший до предела, я забился в какую-то щель и там пролежал до утра. Ветер стих, на землю опустилась ночная прохлада, а я лежал, боясь пошевелиться и не зная, какие раны получил во время этого дикого припадка.

Майкл Голд замолчал, пытаясь выровнять дыхание. Казалось, он вновь переживал ужас, охвативший его в горах Южной Америки.

— И Плат пропал? — горестно воскликнул викарий.

— Увы, Джон, да. Странное помешательство лишило меня этой ценнейшей реликвии!

— Как жаль! А что же, по-вашему, это было?

— Я ломал над этим голову триста лет, объясняя все местью высших сил. И лишь три года назад прочитал в «Санди Таймс» заметку, которая, как мне кажется, объясняет панический припадок, случившийся тогда со мной. В статье говорилось о том, что некий Джон Болдерстон, режиссер лондонского театра «Лайрик», готовил к постановке пьесу, где по ходу действия герои переносились в прошлое. Ему хотелось придумать что-то эффектное, чтобы зрители в этот момент ощутили психологическое напряжение. И мистер Болдерстон обратился за помощью к своему другу, физику Роберту Вуду. Тот изготовил трубу, типа органной, но длиннее и толще, которая могла издавать столь низкие звуки, что они находились на пределе слышимости, а, может быть, и еще ниже. Предполагалось, что труба как раз и произведет нужное впечатление. Но когда во время спектакля ее привели в действие, зрители повскакивали со своих мест и в панике разбежались. Позже, когда их расспрашивали журналисты, все как один заявили, что чувствовали беспричинный ужас и желали лишь одного — убежать. Согласитесь, это очень похоже на мои ощущения. Так что, вполне вероятно, в тот день поднявшийся ветер создал в горах колебания воздуха, неразличимые человеческим ухом, но оказывающие столь жуткое влияние на разум.

— Нет, Майкл, — не удержался священник. — Это не звуковые колебания, а сам Господь вырвал Плат из рук того, кто недостоин был им обладать.

Доктор горестно усмехнулся.

— Что ж, думайте, как вам угодно.

— Простите меня, — смутился викарий. — Продолжайте, пожалуйста.

— Наутро я выбрался из своего убежища и пошел на запад. Было безумно жаль потерянного золота и Плата, но на тот момент передо мной стояла совсем другая задача — выжить. Я понимал, что шансов спастись почти нет. Бегая в припадке ужаса, я сбился с пути и теперь находился в необитаемом месте, со всех сторон меня окружали горы, а полученные раны делали мучительным каждый шаг. Тем не менее, я шел и шел, пока была хоть какая-то возможность двигаться, то карабкаясь вверх, то спускаясь вниз. Когда же силы кончились, упал посреди этой горной пустыни, молясь, чтобы какая-нибудь птица-падальщик заметила меня и прилетела полакомиться моим мясом. Тогда, как вы понимаете, у меня появился бы шанс в нее переселиться. Но, увы, никому в целом мире, даже грифам, не было до меня дела. Последнее, что я помню — это облако в вышине, невероятно похожее на злобное, усмехающееся лицо.

Я пришел в себя от странных колебаний, сотрясавших все тело. Оказалось, мне невероятно повезло: мимо шла испанская экспедиция, возвращавшаяся в Куско из сельвы. Как случилось, что аделантадо проходили именно там, где я лежал, не знаю — никакой дороги в том месте не было и в помине. Могу себе представить, как они удивились, когда среди гор обнаружили лежащего на земле священника с длинными волосами и бородой до пояса. Но, так или иначе, они заметили меня, и я обязан им жизнью.

Идти я был не в состоянии, и меня несли на носилках. Я плохо помню те дни, поскольку большую часть времени пребывал без сознания. И лишь когда мы добрались до Куско и сразу несколько врачей занялись моим лечением, я почувствовал себя лучше.