Хроники Единорога. Охота (СИ) - Страница 2

- А если кто без вины, пусть первым бросит камнем… - произнес он, глядя прямо в сощуренные, холодные глаза стального цвета. На высоком лбу указанного мужчины, несмотря на царящую в храме прохладу, появились крупные капли пота, которые быстро стекали вниз, в кустистые брови. – Что, Влодечек, побьешь меня, как ту несчастную женщину в прошлую пятницу, которая не могла отдать взятых в долг на лекарства денег? Запытаешь меня, как ее, за несчастные двести злотых? Или попугаешь меня своим складным ножичком, который постоянно таскаешь в кармане? Тем самым, которым порезал лицо Ядзи Соболяковой. Ты же прекрасно ее помнишь. Возможно, с того дела прошло и тридцать лет, но ведь то была твоя первая серьезная работа, пан… Деревенский Гангстер. Что, не нравится, когда парни Рогаля так тебя называют… Не нравится, но ведь приходится слушать всякий раз, когда идешь за своими сребрениками…

Мужчина в сливового цвета костюме, слыша эти слова, задрожал, потом нерешительно поглядел в лицо сидевшей рядом женщины. Обведенные всеми оттенками фиолетовых теней, круглые от изумления глаза говорили сами за себя. До сих пор Влодзимеж Прашка был для их хозяйки любящим, хотя, возможно, и несколько суровым мужем. Таксистом по профессии и по любви. Она не знала про дополнительные занятия, равно как и про многие другие делишки доморощенного исполнителя по возврату долгов ближайшего ломбарда, но вот о старом ноже, который муж носил, вроде как, для самозащиты, знать была должна. Женщина потянула остолбеневшего супруга за рукав, а тиот, с выпученными глазами и раскрытым ртом, тяжело хлопнулся на задницу, собирая на себе взгляды ближайших сидящих.

- И ты, Брут, против меня?

Палец незнакомца переместился к следующему защитнику пастыря.

Тот приближался, слегка наклонившись вперед, вытянув руки, будто намереваясь драться.

- Думаешь, Павлик, - седой спокойно глядел ему прямо в глаза, - что со мной тебе пойдет так же легко, как с мужчиной, которого ты сбил той новогодней ночью на дороге за Патыками? Он не мог защитить себя, когда ты стаскивал его на обочину. У него был переломан позвоночник, и он был полностью парализованным, но говорить мог… И он говорил, все время говорил, правда? Умолял, чтобы ты смиловался, чтобы вызвал помощь, чтобы ты не дал ему умереть за просто так… А знаешь, как долго он еще умирал после того, как ты уехал, запихнув его в заполненную снегом канаву? Знаешь, что потом случилось с его семьей?

Павлик, а, собственно говоря, Павел, потому что уменьшительным именем его называла жена и пара приятелей, продолжал надвигаться на мужчину в белом, только теперь в его поведении уже не было ни малейшего следа агрессии. Он двигался будто автомат, руки опустил, челюсть спазматично тряслась, глаза затуманились. Он понятия не имел, что случилось с жертвой несчастного случая, не хотелось ему знать и то, что случилось с семьей того человека. Он просто желал забыть, хотя даже годы питья на умор не освободили его от тех воспоминаний.

- Ты уговаривал себя, когда к тебе приходили кошмары, будто бы тот человек выжил, - театральный шепот седого дошел до самых дальних рядов, - хотя в глубине души прекрасно знал, что у него нет ни малейшего шанса. Потеря такого большого количества крови, гипотермия. Ведь то была средина по-настоящему морозной зимы… И у тебя, Павлик, тоже не будет шансов, когда встанешь перед лицом Наивысшего Судии. Вот если бы ты тогда не забрал того бумажника, не стянул того обручального кольца… Если бы хотя бы перестал ездить пьяным…

Мужчина, которого звали Павликом, грохнулся на колени за шаг до своей не случившейся жертвы. Он плакал, что-то непонятное мямлил, затем, даже не поднимаясь с коленей, направился в сторону лавки. Он пытался обнимать за ноги сидящих ближе всего людей, но те отодвигались от него, шипя с отвращением, как будто бы тот разносил самую отвратительную заразу.

Третий защитник священника сам вежливо уселся на месте, прежде чем незнакомец повернулся в его сторону, тем не менее, шорох в костёле не прекратился. Акустика в не грешащем красотой здании была по-настоящему превосходная. Любое, даже тише всего произнесенное слово было прекрасно слышно и здесь, перед самой кафедрой, и в самом последнем ряду.

- Я знаю всякий ваш грех и всякую вашу вину, - продолжил седовласый, неспешно прохаживаясь перед передней лавкой. – У меня имеется адрес твоей новой любовницы, Юречек… Это уже вторая распечатанная секретарша в этом году, правда же? – Упомянутый по имени нувориш нервно засмеялся и умолк, видя ненавидящий взгляд элегантной женушки. – Про прихвостня с голубым "фокусом", которому ты уже дважды порвала каблуками обшивку на потолке, тоже знаю. – Ненависть в глазах бывшей местной мисс красавицы сменилась чистейший воды изумлением. – Семь тысяч двести восемьдесят. – Худощавый парень в слишком длинном пиджаке нервно сглотнул слюну, так что кадык заплясал на лебединой шее. – Это уже столько ты украл из кассы районной лавки, в которой работаешь. А хозяин все так же думает, будто бы это он тебя использует, не выплачивая за сверхурочные. Ну а пан почтальон, наверное, надеется на то, что никто не знает, кто рекомендовал взломы в дома отпускников с Антонюковской?

И вновь всего лишь несколько шагов отделяло говорящего от кафедры. Настоятель стоял, словно окаменевший, напоминая одну из натуралистических статуй, как правило, украшавших старинные костёлы. Он наверняка знал, что это сражение проиграл, но до сих пор размышлял, а кем мог быть этот одетый в белое мужчина. В отличие от прихожан, он не верил, что знание, которым располагает таинственный пришелец, родом не от мира сего.

- Ну а возвращаясь к нашему пастырю… - Шорохи разговоров неожиданно умолкли, словно стоны умирающего, который как раз в это мгновение отдал Богу душу. – Пани Вечоркова, а спросите у сына, когда уже вернетесь домой, куда это он ездил с ксёндзом-благодетелем по субботам. А если он не пожелает рассказывать, то, возможно, видеокассеты, находящиеся в доме у ксёндза, в ящике с дровами для камина, в том самом, дубовом, закрытом на висячий замок, все пояснят…

- Замолчи… прошу тебя, замолчи.

Казалось, будто бы священник совершенно бесшумно шевелит губами, тем не менее, всем было слышно, что он говорит. Истинное чудо, а может только эффект исключительного умения лишенного вкуса архитектора?

Седовласый замолк, повернулся к амвону и поднял руку в обвиняющем жесте, но, прежде чем сам заговорил, другой голос прервал тишину. Гораздо более высокий в тональности и более решительный. Раздавался он со стороны входа.

- Представление закончено, пан Лис!

Оглянулись практически все, за исключением мужчины в белом и ксёндза, который глядел в ту сторону все время. Старик медленно опустил поднятую руку и тихо ругнулся, настолько тихо, что никому услышать его не удалось.

У входа стояло трое мужчин в черных костюмах. Двое, крепко сложенные, с бычьими шеями и практически одинаковыми лицами, держались за спиной третьего, гораздо более худого и меньшего роста, чем они. Уже на первый взгляд было видно, что он гораздо старше своих спутников. У него был высокий, бледный лоб, припорошенные сединой волосы, водянистые глаза; узкая щель рта была почти что лишена губ, а еще орлиный нос, на который опирались толстые очки со слегка затененными стеклами. Те, что сидели ближе всех, если бы обладали хорошей наблюдательностью, могли бы отметить еще одну примету: тоненький, круглый шрам на виске.

- Управление охраны государства, - сообщил всем низкий мужчина, показывая небольшую бляху, формы которой с этого расстояния невозможно было распознать, не говоря уже о расшифровке украшающих ее надписей. – Прошу всех хранить спокойствие и оставаться на местах, - прибавил он, видя замешательство, которое вызвали его слова среди людей, которых они застали врасплох.

Рослые блондины, вероятнее всего, близнецы, тем временем встали за спиной мужчины в белом. Их начальник подошел с другой стороны, привстал перед алтарем на колено и небрежно перекрестился. Потом глянул прямо в глаза седому.