Хлеб наемника - Страница 2
Жеребец пристыженно застриг ушами, мотнул гривой: «Ну прости, прости, не знал я…»
— Вот, господин рыцарь, мы и пришли, — послышался бойкий говорок пейзанина. — А это — лошадка моя, Снежинкой звать. Красавица!
— У-у-у! — завыли мы с гнедым в один голос.
Снежинкой кобылку можно было назвать только с большого перепоя… Шкура, может, и была когда-то белоснежной, но изрядно потемнела и полиняла от времени. А тут еще красавица и приволакивала ногу…
«Уж не сап ли?» — забеспокоился я и подошел поближе глянуть на лошадиные бабки. А, нет — залысин не видно. Надо бы копыта осмотреть, но это уж пусть хозяин сам разбирается, его лошадь. Чувствовалось, что «Снежинке» не восемь и даже не десять лет, а все двенадцать с гаком. Ей бы не о жеребятах думать, а о том — как бы к живодеру не попасть…
Однако при виде гнедого красавца кобылка воспрянула, как старушка-нимфоманка перед молодым любовником, — выпрямила спину, подняла хвост и кокетливо заржала. Правда, ржание было с легким покашливанием…
— Вот видишь, господин рыцарь, какая красавица?! — горделиво сказал селянин, любуясь на свою э-э… кобылку.
Я осторожно перевел взгляд на Гневко. Бедолага стоял широко расставив копыта и опустив голову до земли. Казалось, с места его теперь не сдвинешь. Пришлось подойти к другу поближе и осторожно положить ему руку на холку:
— Ну, может, тебе глаза закрыть? Давай попонку наброшу, — заюлил я, чувствуя себя последней сволочью. — А ты представь себе, что с другой…
Гневко посмотрел на меня исподлобья: «Ну и гад же ты! Сам бы пробовал!» А я подумал: «Надо было у мужика деньги вперед брать…»
— А помнишь, прошлым летом? — состроил я умильную физиономию. — Кобылка у тебя была…
«Которая?» — прищурился наглец. Дескать, много их было, где ж упомнить-то всех…
— Ну, которая вся такая знойная, мавританская… помнишь? Копытцем топнет — аж дым из ушей! А шея у нее, а спинка… Вспомнил?
Кажется, мой боевой друг и соратник вспомнил… В глазах загорелся огонь.
— Во-во, она самая, — провоцировал я друга, чувствуя себя старым сводником. — Ты на клячу-то эту не смотри, а ту вспоминай!
…Они с «мавританкой» сбежали куда-то в леса и поля и вернулись через неделю — тощие, как февральские грачи, но счастливые, как мартовские кошки. В другое время Гневко получил бы от меня нахлобучку. Но в тот раз я и сам напоминал драного помойного кота, потому что хозяйка «мавританки» не уступала в страсти своей кобылке…
Гневко обреченно вздохнул. Коротко кивнув даме, гнедой целеустремленно пошел вперед, в сторону ближайших кустиков. Никаких там заигрываний или ласковых покусываний за шею. Меня застеснялся? Так я бы отвернулся!
Лошадка, слегка растерявшись, возмущенно заржала: «А поухаживать?» Но гнедой продолжал идти, не обращая внимания на протесты. «Барышня» немного постояла и затрусила следом. Все-таки такие кавалеры подворачиваются нечасто.
Когда из кустиков раздалось удовлетворенное ржание кобылки, я молча протянул пейзанину раскрытую ладонь.
— Дак, может, еще и не того. — Хитровато посмотрел он мне в глаза. — Может, плохо он ее… Подождать бы чуток, посмотреть — понесла ли. У нас пока, значит, кобыла не понесет, денег не плотют…
Получив затрещину, мужик покатился по земле. Перевернувшись пару раз, он вспахал носом землю и замер, притворившись мертвым. Ну точь-в-точь как жук, которого поймали мальчишки. Хм, будто бы я не знаю силу удара…
— Четыре талера! — повысил я цену и пригрозил: — Будешь изображать обморок — заберу и телегу, и кобылу. С приплодом! — добавил я мстительно.
Мужик резво вскочил и побежал к телеге. Вернувшись, стал совать монеты.
— Вот, ваше сиятельство, — испуганно затараторил он. — Тут ровно на четыре талера…
— Ладно, — смилостивился я. — Пусть будет три, как уговаривались.
Пейзанин расцвел, выдал две серебрушки и целую горсть фартингов. Талеры были имперские, а медяки — произведение какого-то местного герцога. Тот на меди не экономил, поэтому по весу они не отличались от талеров. «Не перепутать бы!» — сделал я зарубку в памяти.
— Господин рыцарь! — весело предложил мужичок, на радостях позабывший о зуботычине: — А может, пока они свои дела делают, мы с вами слегка того… перекусим? Отметить бы.
Слегка оттопырив нижнюю губу, я попытался было изобразить горделивое недоумение, но почувствовал, как брюхо начинает урчать.
Пейзанин побежал к телеге (и чего он ее так далеко оставил?), притащил увесистый окорок, вяленую рыбу, хлеб и парочку луковиц. Потом, заговорщически улыбнувшись, извлек из-за пазухи глиняную фляжку:
— Вы уж, господин рыцарь, простите, — повинился он. — Кружек-то у меня нет. Так что вы — первый!
«Ишь, какой вежливый!» — усмехнулся я про себя и отстранил баклажку.
— А вы что — не потребляете? Или брезгуете? — вытаращился крестьянин. — Здря, все чистое. А шнапс сам делаю, из лучших яблок. Соседи со всего графства съезжаются!
— Не переживай, — успокоил я мужика, кромсая мясо на кусочки, а каравай на ломти. — Просто — не пью.
Мужик озадаченно покрутил головой и сделал основательный глоток. Прищурившись и подождав, пока жидкость не упадет в желудок, ухватился за луковицу и с аппетитом откусил половину. Вторую луковку я успел почистить и порезать — сам люблю копчености с луком!
— Эх, хорошо! — блаженно выговорил пейзанин, вытирая слезы, что выступили то ли от «влаги», то ли от лука.
Посидев немного, мужик приложился к фляжке и вновь захрустел. Еще через пару глотков, когда хмель уже стукнул по мозгам, а главная закуска была изничтожена, мужичок осмелел:
— А ты, р-рыцарь, совсем не пьешь? И р-раньше — не пил?
— Раньше — пил, а теперь — не пью, — снизошел я до ответа.
— А-а, — протянул мужик, делая вид, что понял. При этом не забывал прихлебывать. Кажется, его окончательно «догнало».
— А в-ссе-тта-ки, п-почему? — не унимался селянин.
— Не хочу, — отмахнулся я. Как же меня достали с этим вопросом!
— А п-поч-че-му н-не пёшь? Бррезггаешь?
Э, как же его развезло-то! Ну все, теперь начнется — уважаю или нет!
— Т-ты д-маш, шта е-ешшли с мчом, то шшразу и — ррыць? Ккой тгы ррыцрь, если не пёшь… Не увжаешь, з-нначчится тех, к-тто ттаких кка-к тты кормммит!
— Не уважаю! — откровенно ответил я, отправляя мужика спать коротким тычком чуть ниже уха. Авось, когда проспится, то будет думать, что головная боль — следствие похмелья…
Пока мы тут заседали, наша парочка уже сделала свое дело. Первым из-за кустов показался Гневко. Он выступал с небрежно-горделивым видом, словно король, только что подписавший манифест об отречении от престола. Следом за ним… Нет, не шла, а порхала кобылка. Она, словно забыв о возрасте и положении рабочей скотинки, увивалась вокруг жеребца, как невеста после первой брачной ночи. Ей бы еще крылышки, так и совсем бы взлетела.
Гнедой подошел ко мне и, презрительно оттопырив нижнюю губу, посмотрел в глаза: «Ну что, гад, доволен?»
Я виновато пожал плечами. Чтобы хоть как-то сгладить неловкость, разломил пополам остатки каравая и протянул коню. Немного пофыркав и поиграв в обиженного, он соизволил съесть. Потом, слегка подмигнув мне левым глазом, Гневко сообщил, что кобылка, в общем-то, ничего, хотя и в возрасте.
Я вздохнул с облегчением. Конь, разумеется, меня бы простил. Но было бы тягостно сознавать, что использовал друга в корыстных целях, а тот не получил даже удовольствия. Ну зато теперь у нас есть деньги. По крайней мере можно протянуть недельку-другую.
Проснувшись на рассвете, я понял, что прекрасно выспался. Воздух — свежий, брюхо — сытое. Гнедой, спавший еще меньше меня, бродил по полянке, умудряясь щипать траву и деликатно оттирать плечом кобылку, назойливо вертевшую перед ним хвостом.
Пока разминался, сосед стал подавать признаки жизни. Держась обеими руками за голову, селянин хрипло пробурчал:
— Вот, сподобило же так нажраться! А что, ваша милость, вы вчера правда не пили, или мне почудилось?