Харагуа (ЛП) - Страница 10

— Найти и повесить, — распорядился губернатор, обращаясь к капитану своей гвардии. — А вы, святой отец, ступайте прочь и больше не попадайтесь мне на глаза.

— Ну что ж, вы больше меня не увидите, — заверил брат Бернардино. — Но будьте уверены, если ваше поведение и впредь будет таким же, вы еще не раз услышите обо мне.

— Вы смеете мне угрожать?

— Определенно смею.

Он резко развернулся и направился прочь, держа голову так гордо, словно больше не был зловонным коротышкой, прилагавшим все усилия, чтобы остаться незамеченным, а неожиданно превратился в грозного великана, и его бывший товарищ по Саламанке не мог не признать, что, возможно, угрозы монаха отнюдь не беспочвенны, а потому его стоило бы выслушать. Но увы, больше им не суждено было встретиться.

Очень скоро Сьенфуэгос понял, что не может быть и речи о том, чтобы попытаться освободить принцессу Анакаону силой.

Или даже хитростью.

Необходимыми для штурма силами они, к сожалению, не располагали, поскольку большая часть воинов укрылась в чаще леса, а оставшиеся ни за что не поверили бы испанцу, пусть даже он и называет себя канарцем. Что же касается его знаменитой хитрости, то она совершенно бесполезна против двух десятков солдат, охранявших Золотой Цветок и готовых скорее свернуть ее прекрасную шею, чем позволить ей выбраться на свободу.

Канарец так и не успел как следует продумать план действий, поскольку на рассвете следующего дня к берегу подошел хорошо вооруженный корабль и встал на якорь в полумиле от берега. Его появление в очередной раз доказывало, что предательство, которое закончилось пленением принцессы, вне всяких сомнений, было тщательно продумано и спланировано заранее.

От корабля отошли и причалили к берегу две шлюпки; Анакаона села на одну из них, и у Сьенфуэгоса перехватило дыхание, когда он увидел, что она закована в тяжелые кандалы, а по ее запястьям и щиколоткам сочится кровь.

— Сукины дети! — выругался он про себя. — Чертовы сукины дети!

Он вспомнил, с какой любовью и преданностью эта горделивая женщина, теперь такая бледная и измученная, ухаживала за Ингрид, когда та была на пороге смерти, сколько усилий она приложила, чтобы вывести подругу из ужасной депрессии. Сьенфуэгос подумал, что, если бы Ингрид оказалась свидетельницей этой ужасной сцены, ее душа навсегда бы канула в черные глубины.

Когда пленница оказалась на борту, солдаты, будто во время спланированного отступления, обступили губернатора, хотя и без того было ясно, что десяток сбежавших туземцев не сможет напасть на такие внушительные силы. Индейцы лишь наблюдали издалека, как тает их последняя надежда на свободу и независимость.

Вскоре к кромке воды подошел монах и стал наблюдать, как удаляются солдаты, как корабль поднимает паруса и снимается с якоря.

Брат Бернардино де Сигуэнса решительно отказался оставаться в составе экспедиции, совершившей одно из самых печально известных деяний в испанской истории. Когда же он наконец остался в одиночестве, гордо выпрямившись во весь свой маленький рост, словно живое воплощение всех тех, кому всегда претили подобные действия, Сьенфуэгос покинул свое укрытие и молча встал рядом с ним.

— Добрый день, сын мой! — произнес священник, не оборачиваясь. — Я рад, что не один здесь.

— Какая разница, один или вдвоем, — невесело усмехнулся канарец, — если мы все равно ничего не можем поделать с этими канальями.

— Но мы можем бороться, — возразил монашек. — Бороться за справедливость.

— За какую справедливость, святой отец? Здесь нет никакой справедливости, кроме той, что устанавливает сам губернатор.

— Нет, сын мой, вовсе нет! — теперь голос францисканца звучал совсем не так, как обычно. — Настоящая справедливость всегда существует, независимо от законов, провозглашенных людьми вроде Овандо. Она — в сердцах людей, которые верят в то, что все люди равны; и она победит, как победила вера Христова, несмотря на все преследования. Ей можно навредить, но ее не убьешь.

— И как вы собираетесь за нее бороться?

— Вернусь в Санто-Доминго и попытаюсь предотвратить казнь этой женщины. Кто-нибудь меня да послушает.

— Кто?

— Мои братья, мои покровители; все те, кто, как и я, верит, что мы призваны не вешать тела, а спасать души.

— Вы полагаете, они посмеют пойти против Овандо?

— Этого я не знаю, — честно признался монах. — Но точно никогда не узнаю, если не попытаюсь.

Канарец опустился на корточки и стал чертить веткой узоры на песке, глядя как паруса корабля надуваются ветром, и он медленно удаляется на запад, чтобы, обогнув западную оконечность острова, взять курс на восток, в столицу.

— Когда они выйдут в открытое море, то попадут под встречный ветер, — произнес он наконец. — Если у вас здоровые ноги, мы сможем успеть добраться до Санто-Доминго раньше.

— Мои ноги столь же здоровы, как и твои, сын мой, — сухо ответил монах. — И даже если бы они подкосились, Господь вдохнет в меня силы, чтобы я мог идти дальше. Единственное, что мне нужно — это кусок веревки.

— Веревки? — удивился Сьенфуэгос. — Зачем вам веревка?

Тот не ответил, лишь оторвал кусок лианы, обвивавшей ствол ближайшего дерева, и, подобрав выше колен подол белой рясы, подвязал ее лианой вместо пояса, что придало ему довольно-таки комичный вид: две тонкие ноги, похожие на палочки, огромные черные сапоги из сыромятной кожи и нечто, свивающее спереди, отдаленно напоминающее фартук.

— Ну вот, теперь — хоть сейчас в дорогу, — заявил он. — И можете пинать меня, не стесняясь, если я начну отставать.

Они тронулись в путь — сначала на юг, вдоль берега, той же дорогой, по которой прошли люди Овандо; затем повернули на восток, чтобы сократить путь.

Да, бесспорно, брат Бернардино де Сигуэнса был самым тщедушным и малорослым человеком, какого только можно себе представить, но обладал такой внутренней силой и убежденностью в собственной правоте, что, казалось, даже не чувствовал усталости, и в конце концов атлет Сьенфуэгос, привыкший к долгим переходам по лесам и горам Нового Света, первым поднял руку, чтобы отереть пот со лба.

— Черт бы вас побрал, святой отец! — воскликнул он, задыхаясь. — Похоже, вам насыпали перца под хвост! Дайте передохнуть, а не то у меня лопнет печенка...

— Пять минут! — неумолимо ответил тот. — Всего пять минут. Время не ждет! Кстати, когда мы туда доберемся?

— Такими темпами — дня через четыре.

— Четыре дня? — ужаснулся брат Бернардино. — Ох! Боюсь, что я столько не выдержу.

К счастью, им повезло: на следующий день на пути попалась асьенда одного колониста по имени Деограсиас Буэнавентура. Он любезно согласился за сто мараведи лично довезти их до Санто-Доминго тайными тропами на своей старой шаткой повозке.

И все было бы совсем хорошо, если бы не одна беда: дело в том, что бедняга колонист уже долгие месяцы не видел ни единой христианской души, и теперь на протяжении нескольких часов болтал, не умолкая ни на минуту. К тому же с первого его слова стало ясно, что он люто ненавидит работающих на него дикарей.

— Это самые несуразные существа, каких только рождала земля, — яростно уверял он. — Самые никчемные и бесполезные, неспособные научиться элементарным вещам. Сколько я над ними бьюсь, пытаясь привить простейшие навыки цивилизованных людей — и все без толку!

— И чему же вы их учите? — спросил Сьенфуэгос.

— Шить приличную одежду, выделывать кожи, строить кирпичные дома, делать мебель. Всему тому, чему способны научиться самые дремучие дикари!

— А может быть, все это им совершенно не нужно? — заметил Сьенфуэгос. — Ведь у них никогда не было ни одежды, ни обуви, ни кирпичных домов, ни даже мебели — и, тем не менее, они счастливо жили на протяжении многих столетий.

— Счастливо? — рассмеялся Буэнавентура. — Как можно быть счастливым, если твоя жизнь мало чем отличается от жизни животных?