Where Angels and Demons Collide (СИ) - Страница 150

Симония ощутила, что щеки ее пылают. Почему-то она не сомневалась в выборе своего брата, особенно после слов, которые она от него услышала. Но он тянул с тем, чтобы раскрыть карты, не оборачиваясь больше ни на свою сестру ни на племянника.

А затем медленно он поднял руку и бросил на стол свой жребий, который блеснул светлым отблеском в лучах струящегося в Зале солнечного света.

Камень был белый.

Симония выдохнула и резко уронила голову в ладони. Невероятное облегчение накатило на нее волной, смывая все сомнения и страхи. Уголок ее рта пополз вверх, и в голове почему-то мелькнула мысль, что чудеса, похоже, все-таки случаются. В конце всей этой истории Давид решил прекратить бессмысленную и глупую войну против своего племянника. Может быть, он, наконец, простил Билла. Может быть, сделал это из жалости. Может, поддался психологическому давлению... Но факт оставался фактом, не смотря ни на что, он решил пойти в его защиту. Симония знала правило — в случае, когда голоса разделяются, то единственное, что влияло на исход ситуации, был именно последний поднятый камень. Именно определял всеобщий выбор. И выбор был светлым.

Это значило, наказание вынесут в мягкой форме. Зал зашумел.

— Вильгельм, выбор сделан. Посему, разреши тебе зачитать твой приговор…

Ни единый мускул не дрогнул на лице младшего Ангела. Билл, казалось, вообще не видел того, что происходило вокруг, он сидел, уставившись в одну точку в конце зала, лишь уголком глаза замечая какое-то шевеление слева от себя.

В Зале Небесной Канцелярии снова воцарилась гробовая тишина.

Давид надел смешное позолоченное пенсне и, водрузив его себе на нос, раскатал длинный свиток, возлагая его на кафедру.

— С учетом разделившихся поровну результатов голосования, теперь, когда ты все же оправдал себя, я, как верховный Апостол, принимаю свое решение.

Симония сжала кулаки.

— За свою провинность ты приговариваешься к вечному пребыванию на территории Рая, а также столетию исправительных работ. Приговор намного более мягкий, чем следовало бы, и все же, ты пострадал за правое дело. Учитывая твое, гм... нестабильное состояние, мы предложим тебе любую посильную помощь перед тем, как ты отправишься делать свои дела, — Давид строго и устало поднял глаза на присутствующих, — но тебе необходимо явиться ко мне для разъяснения и получения списка дел, как только тебе станет лучше. Твой приговор вступает в силу немедленно и обсуждению более не подлежит. Пленника можно увести.

Он повернулся, перевел глаза на племянника.

Лицо Вильгельма отражало ровно столько же эмоций, как если бы ему сказали, что через пять минут его ждут во дворике возле виселицы, где для него уже приготовлена уютная, славная петелька. Он опустился обратно в кресло и закрыл лицо руками.

Ну вот и все. Конец. Дядя не отпустил его. Было глупо надеяться.

В тишине помещения прокатился удивленный вздох. И затем, как будто взрыв сокрушил стены Дворца. В зале началось что-то немыслимое, заговорили все и сразу, Артемий и Димитрий тут же вступили в жаркий спор по поводу справедливости окончательного выбора, они оба ринулись к Давиду, наперебой пытаясь переубедить его и дать понять, что выбор был сделан неправильно. Павел откинулся на спинку стула, бросив заинтересованный взгляд на Исакия и Якова, которые подняли черные камни и сидели теперь с такими лицами, будто бы их прилюдно оскорбили и смертельно унизили. Йоанн молча встал и прошелся по залу, бросая взгляды на Вильгельма и подумывая, стоит ли подходить к нему сейчас за тем, чтобы поздравить его — все-таки он достойно держался все это время, этого было не отнять. Только вот выглядел юный Ангел неважно, совершенно ни одной эмоции не отражалось в его лице, и Йоанн решил, что не нужно сейчас беспокоить его. Ему явно было не до этого.

Симония, уже не обращая внимания ни на кого, снова бросилась к своему сыну на шею.

— Мальчик мой, я так счастлива за тебя!

— Я тоже счастлив, мама… — каменный и ничего не выражающий голос Билла тонул в овациях и криках тех Апостолов, которые поднимали белые камни. Все остальные предпочли гордо отодвинуть свои стулья и начали потягиваться прочь из зала, неодобрительно косясь через плечо на верховного Апостола.

— Простите, приговор после вынесения решения обжаловать уже нельзя, вы знаете, таковы правила, — Давид устало посмотрел поверх голов на Артемия и Димитрия, которые орали ему что-то про полнейший произвол и потакание преступным элементам. Морщась от их криков, как от зубной боли, позвенел в специальный колокольчик.

— Ну что ж, на этой радостной ноте, пожалуй, я объявляю заседание закрытым.

Давид, наконец, повернулся и глянул на племянника. Билл, безжизненно смотрел прямо перед собой, но когда почувствовал на себе взгляд дяди, на один единственный редкий момент все-таки вынырнул из транса и ответил на него. В лице Давида отражалось смешанное выражение — усталости и облегчения от того, что все это наконец кончилось. А еще в его взгляде сквозило… понимание? На какую-то короткую секундочку оно мелькнуло в его глазах, Билл видел это смешанное чувство, которое, впрочем, тут же исчезло, потому что Давид отвернулся и склонился над своими свитками.

Верховный Апостол и сам не мог сказать, что подтолкнуло его принять именно такое решение. Все-таки он не мог не признать, как бы это ни было неприятно ему — Симония оказалась права. Биллу сильно досталось во всей этой истории, в которой он впервые сделал столько правильных вещей, сколько, возможно, не делал за всю свою жизнь.

Апостол украдкой посмотрел через плечо на свою рыжеволосую сестру. Ее взгляд все так же был прикован к сыну. Сердце матери обливалось кровью при виде этой безнадежно мертвой оболочки, единственного, что осталось от ее мальчика. В глазах у него будто бы угасал какой-то невидимый огонек, а его боль ощущалась почти физически. Симония хотела бы помочь Биллу, но не знала, как ей сделать это. К сожалению, правила были правилами, и их приходилось соблюдать.

— Вильгельм, мне тебя нужно буквально на пару слов в мой кабинет, обсудить твое наказание. Жду тебя там. Не задерживайся, — бросил ему Давид и махнул краем белоснежного одеяния. Он молниеносно скрылся с кафедры в направлении своего кабинета.

Симония взяла лицо сына в свои ладони и заглянула в его черные глаза. В них было такое безразличие и отчаяние, что она почувствовала, будто ее окатило этой волной с ног до головы.

— Малыш, ведь это так замечательно, что они вынесли именно такой приговор! Все могло быть гораздо хуже.

— Действительно, могло быть и хуже... — все тот же каменный голос, не выражающий ровным счетом ничего.

====== Глава 42. Еще один не очень удачный день или все загадки лежат на поверхности. ======

Слоняясь по квартире без дела, Том понадеялся, что весенний воздух выбьет из него вшивое ощущение полной безысходности и проветрит, наконец, его буйно шумящую голову. Для этого он сел на окно и долгое время смотрел в даль, приводя себя в чувство.

Георг и Густав громко ржали в кухне, но желания присоединиться к ним у Тома не возникало. Сегодня он страдал маниакально-депрессивным расстройством и не знал, чем себя отвлечь. Еще пять минут назад он был рад обществу приятелей, а теперь ему хотелось запереться у себя в комнате и просидеть там до окончания века. Его грызла неведомая тоска, и виной всему была, разумеется, не только частичная амнезия.

Юный гитарист посмотрел на черное птичье перо, которое лежало на снегу, на самом краю наружного железного козырька. Он потянулся через разбитое стекло и достал находку. Перо было просто огромным, сантиметров тридцать в длину, черным, блестящим. Какая тварь могла обронить такое? Наверняка это был какой-нибудь кондор, однако Том все равно не мог понять, что это ему давало.

Промучившись ассоциациями еще минут пять, он не придумал ничего дельного, а потому отлепился от подоконника и уныло побрел по комнате. Ему пришло в голову убрать бардак, для чего он медленно поскреб шваброй пол, не особо замечая, что чистит уже незамусоренные места. Он подмел с пола соль, собрал драные листы с текстами песен, раскатившиеся флаконы с тумбочки, без разбору закидывая их все в мусорный мешок и не замечая, что они еще вполне себе полные. По пути он случайно столкнул локтем вазочку с тумбы, тихо ругнулся про себя и устало замел осколки под ковер. Крайне сильный ступор напал на него, так что Том вообще перестал понимать, что делает. Наступив на бугорок под ковром, он удовлетворенно кивнул и разгладил его ногой. Подумывая, где бы убраться дальше, он зачем-то глянул на кушетку. На ней лежала вторая подушка и одеяло, которые Том держал на непредвиденные случаи, если вдруг кто-то задерживался до утра. Он еще никогда ими не пользовался, потому что те, кто оставался на ночь, обычно занимали вместе с ним его же кровать, а после сваливали на рассвете.