Взрыв. Приговор приведен в исполнение. Чужое оружие - Страница 148

Кривая улыбка скользнула на тонких губах Чепикова. Страшиться-то Лагуте было нечего. Ведь у него нет никаких прямых доказательств преступлений соседа, мог разве что пересказать слухи. Кто же все-таки свершил суд над ним? И почему вместе с Лагутой погибла Маруся?

Возвращаясь к этим мыслям, Чепиков без конца спрашивал себя: «Неужели в милиции никто не понимает истинной правды — ни Литвин, ни Бреус, ни даже Коваль?»

В его распаленном мозгу вспыхнула новая догадка: а не «Христовы ли братья» все это сделали?! Покарали его за то, что боролся за Марусю и не принял их лжи?.. Но почему тогда подняли руку и на своего «брата во Христе»? И как попал к ним пистолет? Уж не Маруся ли сама отнесла?

От этого подозрения стало так больно, что он вскочил с нар и принялся стучать кулаком в дверь.

Когда на шум прибежал помощник дежурного, Чепиков уже сидел, закрыв глаза, обхватив руками опущенную голову. Он ничего не говорил, только постанывал, и сержант, пожав плечами, снова запер дверь.

…Войдя сейчас в камеру, подполковник Коваль одним взглядом охватил и серые стены, и толстую решетку на высоком окошке, и стол с табуретом, наглухо прикрепленные к полу, и бледное лицо заключенного.

Чепиков встретил Коваля тяжелым и, как показалось ему, испуганным взглядом. До сих пор глаза подозреваемого наполнялись только отчужденностью и тоской.

«Чего же он стал бояться? — подумал Коваль. — Наказания? Так ведь следствие и суд еще впереди…»

Дмитрий Иванович предположил, что Чепиков лишь спустя время осмыслил случившееся. Сразу после ареста он был вне себя и только позже, словно оглянувшись и ужаснувшись, решился на самоубийство.

— Ну, вот что, Чепиков, — произнес Коваль, опускаясь на табурет и жестом разрешая дежурному идти. — Время милицейского дознания ограничено. Но я хочу еще раз побеседовать с вами. — Всматриваясь в лицо Чепикова, он добавил: — Собранных доказательств достаточно, чтобы обвинить вас в совершении преступления. Но если вы считаете себя невиновным, помогите мне, дайте возможность в этом убедиться…

Слова подполковника звучали искренне, и Чепикова внезапно охватило чувство благодарности. У майора Литвина, да, впрочем, и у остальных сотрудников райотдела задержанный симпатии, конечно, не вызывал. Особенно после попытки покончить с собой. И, наверное, только Коваля отчаянный шаг Чепикова заставил еще внимательнее присмотреться к подозреваемому…

Но чем он, Чепиков, может помочь? Не смеется ли подполковник над ним?

Чепиков осмотрелся, словно еще раз хотел убедиться, что находится в камере, из которой уже ушло солнце, оставив после себя лишь мрачный серый камень.

— Ответьте еще на несколько вопросов, Иван Тимофеевич, — продолжал Коваль. — Только правдиво и точно.

— Я уже все сказал… Я устал… А вы вцепились в меня и настоящего убийцу не ищете, — с горечью ответил Чепиков.

— Какой был интервал между выстрелами? — спросил подполковник.

— Интервал? Время, что ли?

Чепиков наморщил лоб. Ну вот, им нужны еще такие пустяковины.

— Вроде бы один за другим.

— А точнее? — с легкой настойчивостью сказал Коваль.

— Ну, может, полминуты, не знаю… На второй выстрел я уже выбежал из хаты. А первый меня только разбудил. Но я сразу вскочил… — Вновь переживая ту страшную ночь, Чепиков взмахнул рукой. — Ах, какое это имеет значение! — Он зло уставился на Коваля. — Ни к чему эти расспросы. Я уже сто раз одно и то же повторяю… Если у вас все уже доказано… — Чепиков закрыл лицо руками.

— Но всей правды вы не говорите, Иван Тимофеевич. А она необходима нам, — буркнул Коваль. — Вам, кстати, больше всех.

Пальцы Чепикова задергались; казалось, его опять начинала бить дрожь, как во время прошлого допроса.

— У Лагуты было оружие?

Чепиков оторвал руки от лица.

— Не знаю! Не видел, не знаю! — В голосе его прозвучали истерические нотки.

— Успокойтесь! — строго произнес Коваль. — Скажите, Лагута мог найти ваш пистолет? Вспомните, где вы его потеряли?

— Что Лагута? Зачем мне ваш Лагута?! Вы скажите, кто убил Марусю? — Чепиков снова сжал ладонями виски. — У нее врагов не было. Никому она зла не сделала. Я все это время думаю — кто?! Почему? Я здесь у вас с ума сойду!.. — Чепиков снова оглянулся на стены и, казалось, без всякой последовательности, не ответив на вопрос Коваля, продолжал: — Я каждый день понемногу терял ее. Она уходила от меня, как уходит вода меж пальцев. Я знал, что все это плохо кончится, но не мог ничего поделать. Где вам понять это…

Из-за волнения Чепиков начал заикаться.

Коваль не перебивал. Нервная дрожь Чепикова — не страх преступника перед неизбежным наказанием, такое в своей жизни он наблюдал частенько, — а боль глубоко страдающего человека. И это было понятно, особенно если он сам в порыве ревности, в отчаянии выстрелил в жену.

— Я столько просил их… И Марусю, и Степаниду… а они в одну дуду: «Иди к Петру, поклонись, он помолится, чтобы все как у людей, чтобы и у нас было дите…» Это мне-то — к Петру! Вместо него к Ганке повадился… Мне бы еще разок с Марусей поговорить, может, и втолковал бы что. Только теперь соображаю… Виноват я… Понимаете?.. Чепуха какая и этот клок земли, и Степанидино бурчанье, да и сам Петро с его богом Иисусом… Нет мне без Маруси жизни, что я без нее…

Чепиков за последние несколько дней очень осунулся. Морщины на его лице стали еще глубже, уголки рта, казалось, навсегда скорбно опустились, и сидел он неестественно сутулясь, свесив свои крупные, еще сильные руки.

Допрос шел как-то странно. Незаметно для самого себя мысли Коваля то и дело обращались к Ружене, и, слушая рассказ Чепикова о Марии, он думал о своем. Войдя в его одинокую жизнь, Ружена тоже словно бы размягчила душу, сделала ее более чуткой. И, возможно, поэтому подполковник допрашивал сегодня Чепикова не так, как обычно, внутренне сопротивляясь тем фактам, которые свидетельствовали против подозреваемого. Чувствовал, что радовался бы, если сидящий сейчас перед ним взъерошенный мужчина оказался бы невиновным. Подумал: пока все собирали материалы, которые обвиняли Чепикова, и никто не искал фактов оправдывающих.

А Чепиков вдруг, словно забыв, где и с кем разговаривает, повел речь о своей жене, о том, как благодаря ей появились у него новые силы, как сначала легко и быстро все делалось: и дом строился, и совместная жизнь складывалась…

Все, что при жизни не успел сказать Марии и только здесь, в камере, почувствовал и понял, он рассказывал сейчас чужому человеку…

— Любить — конечно, прекрасно, но надо, чтобы и тебя любили, — горячо говорил Чепиков. — Мне повезло… Пошла за меня по любви, девушкой была. Вот сейчас думаю и гадаю, за что мне такое счастье было, чем я заслужил и почему не оправдал?! Как же я мог стрелять в нее, в мою Марусю? Говорят, ревновал! — продолжал он с горьким сарказмом. — Да не ревновал я ее! Совсем другое было… Отреклась от меня Маруся, от людей, от самой своей жизни — вот чего я не мог видеть… Не понимал я раньше ее нужды в ребенке. Появилось это чувство у нее в родильном доме и так охватило, что на плаху пошла бы… А тут еще и мать, Лагута со своими обещаниями. Втянули в дурацкую веру, да так, что погодя и о будущем ребенке перестала мечтать, обезумела в своем набожье и сгорала как свеча. Степанида меня пустотой души укоряла, мол, без бога живу, но ведь позволь я Лагуте заарканить и себя, он вмиг бы всех сожрал…

Серые стены камеры в райотделе милиции, наверное, никогда не слышали таких страстных слов о любви, таких признаний, какие сейчас звучали в устах этого поверженного человека. Ковалю они не показались странными, он все больше убеждался, что не мог Чепиков стрелять в жену, что в этом случае произошло нечто такое, что не укладывается в обычные мерки и в статьи Уголовного кодекса.

Дмитрию Ивановичу ничего другого не оставалось, как продолжать искать, сопоставлять факты, самые мельчайшие, чтобы увидеть действительную картину событий и обнаружить такую необходимую всем истину.