Взрыв - Страница 100

Вот и стало наконец ясно. Только от этого ведь не легче...

А Трофимыч говорил:

— Не зверь, говоришь? Эт-та, точно. Ноги есть, руки тоже. И неглупые руки. А тут у тебя, эт-та, чего есть? — он постучал себя по узкой груди. — Ты знаешь, что было бы, если б я не сразу кабель-то этот рванул, а, скажем, пробил бы ему только изоляцию? Не знаешь? А то б и было, что сейчас вместо мастера нашего черная головешка лежала бы. Вся эта силища в грунт бы потекла, а грунт сырой, тут как шарахнет, и маму сказать не успеешь. Так-то, Паша.

— Да поймите вы, братцы, не нарочно ж я! — Паша плакал. Он мял, выкручивал, будто мокрую, свою бывшую пыжиковую шапку и, видно, не замечал сам, как по лицу катятся крупные, будто стеклянный горох, слезы.

— Ну, ты вот что, — сказал Трофимыч, и больше никакой грусти-печали в голосе его не было, — ты давай-ка утрись, не позорься хоть, не маленький — нюни распускать. И уходи подобру. Больше тебе с нами не работать. Нагадил — умей отвечать. Да только отвечать тебе по закону не положено, нет такого закона. А жалко. Отвечать ему, бедолаге, придется. — Трофимыч ткнул пальцем в сторону Брагина. — Да еще Геньке Нелюбину. А ты просто уходи, чтоб рожа твоя здесь не маячила, противно, эт-та, глядеть мне на тебя.

И тут подъехала первая машина — голубая «Волга» с желтой полосой, аварийная служба.

— Ну вот, первые уже явились. Здесь сейчас такое начнется.,. — Трофимыч вздохнул. — Это ведь не простой кабель, я такого еще за всю жизнь не рвал. А ты, Паша, иди. Иди от греха.

Елисеев мелко закивал, торопливо зашагал к прорабке — переодеваться. А здесь действительно началось... Кабель этот обеспечивал энергией почти половину района и питал огромный завод. А приземистый человек в темно-сером пальто нараспашку, который исступленно кричал на Костю, — был завода этого директор. И наступал конец месяца, а с ним конец квартала, и в лучшем случае на двое суток этот заводище останавливался из-за какого-то мастера Брагина, мальчишки, нерадивого инженера. Тысячи людей загорали, летел кувырком план, и были, очевидно, еще более веские причины для того, чтобы выдержанный, битый, катаный-мытый в разных водах директор завода вышел из себя.

Нельзя сказать, чтобы Костя Брагин чувствовал себя совершенно невинным. Что уж говорить! Дождись он нивелировщиков, и все стало бы ясно. Но где-то произошла накладка, и не одна: сначала сделали изыскания, составили проект подземных коммуникаций, потом дорожники по своему проекту все это похерили, а мастер Брагин вызвал геодезистов на два дня позже, чем надо бы, а опытный инженер Нелюбин нашел правильное решение (правильное, если бы...), и мастер Брагин согласился с этой находкой, и даже с завистью к автору, а кончилось все чрезвычайным происшествием.

И самым незаметным и невинным по всем законам оказался Паша Елисеев. Но это по формальным законам. По этим законам у человека есть адвокат, который защищает; прокурор, который обвиняет; судья, который всех слушает и услышанное мотает на ус; и толстая книга — свод законов, где все отмерено по порциям — кому, за что, сколько.

А есть еще суд человеческий — твой собственный и товарищей твоих, которые тебя окружают. И по этому суду Паша Елисеев получил полной мерой.

Дверь прорабки отворилась, на пороге появился аккуратный сухощавый человек в финском терленовом плаще. Он жмурился, привыкал к полутьме, потом отыскал глазами Брагина, подошел и сказал буднично:

— Нам надо поговорить.

— Давайте говорить, — ответил Костя,

Моя первая учительница была женщина с усами. Боялся я ее до онемения, хоть и был, несмотря на свою хилость, шкодлив, как козел.

Она подойдет, круглая вся, лицо маленькое, а на нем глаза шмыгают, как два мыша. Но главное — это усы пиками. Шевелятся.

Ткнет в меня тонким розовым пальцем, я и онемею.

Стою болван болваном и молчу, и даже, о чем спрашивает, не понимаю.

Стараюсь понять, таращусь изо всех сил — нет, ничего! Только вижу, как усы шевелятся, и боюсь до смерти. А чего боюсь — сам не знаю, просто леденею.

Она, ясное дело, сердится, кричит, а усы еще пуще шевелятся. И тут уж от страха чувствую — еще минута, и со мной случится грех, позор на всю мою будущую жизнь.

Я так ярко представляю себе свое дальнейшее жалкое существование, вижу безжалостные рожи своих товарищей, слышу слова, которые сам недавно кричал вместе со всеми другому несчастному, совсем уж доходяге даже среди нас, дистрофиков:

(Там, где точки, — совсем уж неприличное, даже написать нельзя).

Представляю я все это, и один страх побеждает другой — я вдруг срываюсь с места, отталкиваю учительницу и с грохотом вылетаю из класса — скорей, скорей туда, куда мне так необходимо.

Но тут же мне, разумеется, в журнал кол. А по поведению тройка, что для меня неслыханный прогресс.

Я долго ею гордился — первой моей положительной оценкой.

Теперь, когда соседки по двору интересовались моими достижениями в науках, я с достоинством отвечал:

— У меня уже одна тройка есть!

Но надо вам сказать, что даже те, кто учительницы не боялся, кто вообще никого на свете не боялся, кроме участкового милиционера товарища Шилова, наши отчаянные переростки — эвакуированные, гордость и сила класса, — и те плохо ее понимали.

Учительница наша была гречанка и долго жила на Украине, а потому учила нас на таком странном наречии, что понять ее было, поверьте, нелегко.

Особенно мне.

Потому что был я мальчишка туповатый и хорошо соображал только, когда дело касалось съестного.

Тут уж да! Тут уж включались какие-то неведомые резервы моего умишка.

Слазать в чужой сад, стащить на базаре у бдительных торговок кусок подсолнечного жмыха, по местному макухи, — тут я был специалист, откуда и сообразительность бралась.

А в науках я был тупой. С голодухи, наверное.

Был сорок четвертый год, жил я с бабкой, и не имели мы с ней такой привычки — регулярно есть.

Вернее, это я не имел, не успел приобрести, а бабка-то имела, да только в те времена от многих неудобных привычек приходилось отвыкать, и от этой тоже.

Но я и мои друзья страстно стремились ее приобрести.

Короче говоря, нам хотелось есть. Постоянно и надоедливо. Нам хотелось есть, даже когда мы были сыты, даже во сне.

И потому мы, мальчишки, эвакуированные, были бичом и чумой этого маленького южного городка. Впрочем, не только мальчишки — некоторые отчаянные девчонки тоже. Они стервенели от голода не хуже нас.

Так что с идеей эмансипации женщин я познакомился с малых лет.

Местные жители лупили нас часто и с удовольствием.

Разумеется, в том случае, когда мы теряли бдительность и попадали им в руки.

А случалось это от голода. Мы теряли чувство реальности и шли на самый отчаянный шаг — на хапо́к.

Был такой самоубийственный метод добывания еды. Самый опасный, но зато и самый добычливый.

Тут главное было — собрать побольше народу.

Тогда мы направлялись (но не толпой, а рассредоточившись) на базар и тщательно выбирали себе жертву — какую-нибудь с платком, повязанным ниже бровей, кугутку. Это мы так называли местных жителей: они нас — выковыренные, а мы их — кугуты. До сих пор не знаю, что это слово значит, но тогда оно звучало ужасно обидно.

Тетка торговала обычно кукурузными лепешками, блинами, копченым рыбцом или еще чем-нибудь столь же прекрасным, возвышенным и недостижимым.

Мы незаметно окружали ее и по знаку одновременно набрасывались на ее товар — стремительно и нахально.

Поднимался визг на весь базар, людской водоворот засасывал нас, кого-нибудь обязательно ловили (бедняга, вот уж бедняга!), тут же чинились суд и расправа, зато остальные с добычей в руках скрывались в ближайших развалинах.