Взрослых не бывает и другие вещи, которые я смогла понять только после сорока - Страница 2
Самое печальное, что они вовсе не стремятся меня оскорбить. Здесь, во Франции, где я живу больше десяти лет, обращение «мадам» – это обычная форма вежливости. Я сама постоянно называю других женщин «мадам» и учу своих детей, чтобы они так же обращались к нашей пожилой португальской консьержке.
Иначе говоря, я настолько далеко продвинулась вглубь территории «мадам», что люди не считают это обращение способным меня обидеть. Я поняла, что все изменилось, когда проходила мимо женщины, которая сидела на тротуаре неподалеку от моего дома, выпрашивая подаяние.
Она сказала: «Bonjour, mademoiselle», – обращаясь к молодой женщине в мини-юбке, шагавшей в нескольких шагах впереди меня.
«Bonjour, madame», – сказала она секунду спустя, когда с ней поравнялась я.
Все произошло слишком быстро, чтобы я могла это переварить. Я по-прежнему ношу большинство вещей, в которые одевалась, когда была «мадемуазель». В кухонном шкафу у меня до сих пор стоят банки консервов, купленные в эпоху «мадемуазель». Даже арифметика шутит со мной шутки: как это вышло, что за каких-то два года все вокруг стали на десять лет моложе меня?
Что такое сорок лет? Не в моих привычках оценивать очередное десятилетие своей жизни до тех пор, пока я не промотаю его целиком. Когда мне было 20+, я тратила время на безрезультатные поиски мужа – вместо того чтобы делать карьеру и посещать, пока не появились дети, всякие небезопасные места. В результате, едва мне стукнуло 30, меня уволили из редакции газеты. Я получила достаточно досуга, чтобы ближайшее десятилетие посвятить размышлениям об утраченных возможностях и пережевыванию нанесенных мне обид.
Сейчас – другое дело. Я решительно настроена разобраться с очередным десятилетием, пока я все еще в нем. Несомненно, каждый новый день рождения вызывает легкое головокружение – никто из нас не становится моложе, – но после сорока чувствуешь себя особенно растерянной. Это десятилетие, не имеющее собственного нарратива. Это не просто новая цифра, это какая-то совершенно новая атмосферная зона. Когда я говорю 42-летнему бизнесмену, что занимаюсь изучением сорокалетнего возраста, он смотрит на меня с удивлением. Он добился в жизни успеха и научился четко формулировать свои мысли, но ему нечего сказать о своем возрасте.
– Скажи, пожалуйста, – говорит, – что хоть это такое?
Разумеется, все зависит от конкретного человека: его здоровья, семейного окружения, финансового состояния и страны, в которой он живет. Я нахожусь в положении привилегированной белой американки, а это далеко не самая ущемленная социальная группа. В Руанде к сорокалетней женщине уже обращаются как к «бабушке».
Что касается французов, то они со свойственными им пессимизмом и стремлением к точности разделили кризис среднего возраста на несколько этапов: кризис 40 лет, кризис 50 лет, да еще и ввели понятие «полуденного демона» (это когда мужчина за 50 влюбляется в няньку своих детей). Тем не менее у них есть и другой, более оптимистичный подход, согласно которому с возрастом человек становится все более свободным. (Не скажу, что французы всегда правы, но я несомненно извлекла для себя большую пользу из их лучших идей.)
Но, где бы вы ни жили, «снизу» 40 выглядят как старость. Мне доводилось слышать от двадцатилетних американцев, что 40 лет – это возраст, в котором приходит осознание того, что уже слишком поздно что-либо менять, и остается лишь сожалеть об упущенных возможностях. Когда я сказала своему сыну, что пишу книгу о сорокалетних, он ответил, что и сам хочет написать книгу – о девятилетних. «Вот что я напишу, – добавил он. – “Мне девять лет. Это здорово. Я такой молодой”».
Вместе с тем многие из моих более «пожилых» знакомых утверждают, что 40 лет – это как раз тот возраст, в который они больше всего хотели бы вернуться. «Как я мог считать себя старым в 40 лет!» – воскликнул Стенли Брэндис, антрополог и автор книги о 40-летних, вышедшей в 1985 году. «Оглядываясь назад, я думаю: “Господи, как же это было классно! Это было начало жизни, а не начало конца!”»
С технической точки зрения, 40 лет – это уже даже не средний возраст. Современный 40-летний человек имеет шанс дожить до 95 лет – так утверждает Эндрю Скотт, экономист и соавтор книги «Столетняя жизнь».
Но число 40 по-прежнему сохраняет свое символическое значение. Иисус постился 40 дней. Мухаммеду было 40, когда к нему явился архангел Гавриил. Библейский потоп длился 40 дней и ночей. Моисею было 40, когда он вывел евреев из Египта, после чего они 40 лет скитались по пустыне. Брэндис пишет, что есть языки, в которых «сорок» означает «много».
И все-таки в сорокалетнем возрасте, несомненно, содержится идея некоего перехода. Только что ты воспринимал себя как патентованного молодого человека, и вот ты должен расстаться с одним периодом своей жизни, но еще не совсем принят в другой. Француз Виктор Гюго якобы называл 40 лет «старостью юности». Посмотрев мне в лицо в хорошо освещенном лифте, моя дочь выразилась проще: «Мам, ты, конечно, не старая, но ты уж точно не молодая».
Я замечаю, что в моем новом статусе «мадам» на меня распространяются совсем другие правила. Отныне моя очаровательная наивность больше никого не очаровывает – скорее озадачивает. Я больше не могу быть «прелесть какой дурочкой». От меня ждут, что я буду сама находить нужную стойку регистрации в аэропорту и вовремя приходить на назначенную встречу.
Честно говоря, я и сама чувствую, что все больше и больше становлюсь «мадам». Имена и факты больше не всплывают в памяти сами собой; теперь мне порой приходится выуживать их из глубин, словно поднимая ведро из колодца. Я больше не способна после семичасового сна протянуть целый день на кофе.
Я слышу сходные жалобы от ровесников. Ужиная с ними, я убеждаюсь, что отныне у каждого из нас появился вид спорта, заниматься которым нам запретил врач. А когда кто-то из нас замечает, что по американским законам мы уже достаточно старые, чтобы негодовать на дискриминацию по возрастному признаку, в ответ раздается нервный смех.
Новые исследования мозга доказывают, что в 40-летнем возрасте проявляются негативные тенденции. В среднем мы легче отвлекаемся, чем молодые. Мы медленнее перевариваем информацию, и нам труднее вспоминать конкретные факты. (Способность с легкостью вспоминать имена достигает пика в 20 лет.)
Вместе с тем наука утверждает, что в 40-летнем возрасте у нас появляется немало преимуществ. Ослабление способности к быстрой обработке данных мы компенсируем зрелостью, интуицией и опытом. Мы лучше молодых схватываем суть происходящего, контролируем свои эмоции, разрешаем конфликты и понимаем других людей. Мы более умело распоряжаемся деньгами и быстрее находим логичное объяснение тем или иным событиям. По сравнению с молодыми мы более внимательно относимся к окружающим. И, что жизненно важно для нашего самоощущения, мы гораздо меньше нервничаем.
Действительно, современная нейрология и психология подтверждают правоту Аристотеля, жившего две тысячи лет назад: описывая человека на пике его возможностей, он отмечал, что у него ни избытка самоуверенности, ведущего к поспешности в принятии решений, ни чрезмерной боязни; и то и другое присутствует у него ровно в тех пропорциях, которые необходимы. Такие люди не склонны доверять всем подряд, но одновременно не страдают тотальной недоверчивостью; они оценивают окружающих адекватно.
Я с этим согласна. В этом возрасте мы многое узнали и в значительной степени выросли над собой. Если до этого мы чувствовали себя маргиналами, то теперь понимаем, что таких, как мы, – большинство. (По моей ненаучной оценке, общего у нас 95 процентов и только 5 процентов – уникального.) Как и мы, большинство людей сосредоточены на себе. К 40 годам мы проделываем путь от убеждения: «Все меня ненавидят» к более здравому: «В общем-то, всем на меня наплевать».
Наверняка еще через 10 лет наши сорокалетние откровения покажутся нам наивными. (Когда я училась в колледже, один приятель уверял меня, что «муравьи способны видеть молекулы».) Но даже сейчас это десятилетие может стать для нас испытанием, требующим совмещать в одной голове множество противоречивых идей: с одной стороны, мы наконец научились разбираться в сложных человеческих взаимоотношениях, а с другой – не можем вспомнить двузначное число. С одной стороны, мы приближаемся (или уже достигли) к пику в заработке, а с другой – больше не считаем ботокс неразумным транжирством. Мы поднимаемся на вершину карьеры, но уже предвидим, чем она завершится.