Взрослые люди - Страница 15
— Не-е-ет! — кричит Олея и со смехом вырывается из его рук. — Это от тебя плохо пахнет.
— А ну скажи, кто твой лучший друг? — щекочет ее Кристоффер.
— Э-эх!.. — Олея делает вид, что погрузилась в глубокие раздумья, гримасничает и сильно склоняет голову набок. — Э-э… э-э… Ида! — внезапно выкрикивает она и указывает в мою сторону.
— Вот как, — смеется Кристоффер, поглядывая на меня. — Значит, ты обошла меня, ну спасибо.
— Обошла, — отвечаю я и тоже смеюсь.
— Выйди, пожалуйста, Олея, — просит Кристоффер и садится в постели. — Мне надо поговорить с Идой.
— По секрету? — спрашивает Олея.
— Нет, обычные дела.
— А зачем тогда мне выходить?
— Мы должны обсудить бабушкин день рождения.
— Я тоже хочу послушать.
— Мы хотим решить, что приготовить. Иди к бабушке и попроси у нее мороженое.
Олея обижается, громко топает и с треском захлопывает за собой дверь. Я думаю, не присесть ли мне на край кровати, но остаюсь стоять, он должен сам предложить мне сесть.
— Все слегка вышло из-под контроля, я про вчера, — говорит Кристоффер.
— Вот как? — Я делаю вид, что не понимаю его.
— Ну, во-первых, я напился. — Он трет глаза.
— Это точно, — отвечаю я со смехом, он не смеется.
— Ладно, — произносит он, сложив руки на груди.
Я пытаюсь не смотреть неотрывно. Волосы у него на руках растут пучками, на груди же они кучерявятся. Когда мы купались, Кристоффер не казался таким нагим, как сейчас, когда нас разделяет всего лишь одеяло. Я внезапно вспоминаю, как вчера лежала под этим одеялом.
— Но я помню, что сказал кое-что, чего говорить не стоило, — продолжает он. — У меня есть особенность вываливать слишком много информации по пьяни. Понимаешь, о чем я?
— Тебе надо было с кем-то поделиться, — отвечаю я.
Он посмеивается:
— Ну что же…
— Мне кажется, все было замечательно.
Я усаживаюсь на край кровати, кладу руку на одеяло и тут же понимаю, что этого делать не стоило, но уже не могу встать.
— Я просто должен знать, что все останется между нами, — говорит он, разведя руки в стороны, как будто что-то измеряя.
— Да. Разумеется. Можешь поговорить со мной, если понадобится.
— Лучше мне научиться помалкивать, когда пью, — отвечает он. Потом искоса смотрит на меня, тычет пальцем и улыбается, сжав губы. — Слушай, тебе надо научиться не лапать других, когда напьешься. Договорились?
— Что?! — Я чувствую, как холодный пот начинает собираться в подмышках и над копчиком.
— Ты поняла, о чем я. Этого, вот того самого, больше не повторится, да?
Я сижу молча, кровь пульсирует в голове и в ушах. Я не ухожу, и тогда Кристоффер смотрит на меня и произносит:
— Думаю, мне пора вставать.
— О. Да. Конечно.
Я выхожу из комнаты и закрываю за собой дверь, голова вся взмокла от пота.
МЫ С МАМОЙ ОТПРАВЛЯЕМСЯ пешком к Хейе. В лесу сухо, камни под ногами покрыты пылью. Я приняла две таблетки парацетамола и снова проблевалась в ванной, стараясь шуметь как можно меньше, теперь я чувствую себя лучше. Эту дорогу я тоже знаю, знаю, как тропинка идет вверх по лесному склону мимо белого дома и подходит слишком близко к красному, знаю, откуда можно увидеть море, прежде чем снова углубиться в лес, знаю, как касается кожи тень от большой крутой скалы, похожей на тролля, — в этой тени всегда холодно, помню плоских жуков, которые проползали мимо моей головы, когда я стояла, прислонившись к скале, во время наших игр в прятки и пятнашки, помню лишайник и мох, которые я отрывала от камня, прислушиваясь к шагам преследователя, под ногти забивалась земля, и по вечерам мама оттирала мои пальцы щеткой. Сейчас мама идет по тропинке впереди, она шагает немного медленнее меня, но дело не в возрасте, она всегда так ходила — медленно ровно настолько, чтобы вывести меня из себя. Меня выводят из себя все, кто ходит слишком медленно или говорит слишком медленно, и мама, и Марта немного заторможенные. На маме — кепка, шорты до коленей и довольно новые кроссовки, волосы у нее поредели, на талии собрался жирок, а на ногах проступили вены.
— Иногда, приезжая сюда, я думаю о папе, — произносит она и поворачивается ко мне. — Странно. Это ведь моя дача. А ты думаешь о нем?
Я не отвечаю. В кустах раздается шум, наверное, там птица.
Я перестала видеться с папой за два года до того, как он умер. Время от времени он звонил, говорил, что приехал в город, и предлагал нам с Мартой встретиться в кафе, но я всегда находила отговорки. Папа переехал в Трумсе, когда мне было тринадцать, перед этим на протяжении пары лет после развода мы гостили у него по средам и каждые вторые выходные. В те времена так было принято, детей не делили между разведенными родителями пятьдесят на пятьдесят. Когда мама злилась или плакала, поговорив с папой по телефону, во мне все холодело, из живота к груди поднимался толстый столб жгучего холода, я подбегала к ней, изо всех сил обнимала и говорила, что люблю ее гораздо больше, чем папу, нам не нужен папа, говорила я. Или же я говорила, что хочу, чтобы он умер, тогда Марта орала, что я не должна так говорить, и мама тоже, но я видела, что она не сильно злится, она реагировала одновременно со страхом и восторгом, как будто я озвучивала ее собственные мысли. «Тот человек женского пола», — сказала мама однажды по телефону, и я тоже начала говорить «тот человек женского пола», когда рассказывала о том, что у папы появилась новая возлюбленная. У его новой женщины было двое детей, он, совершенно очевидно, решил обзавестись другой семьей, говорила мама, она говорила, что он разрушил ее жизнь, и она плакала, готовя завтрак, она говорила: теперь остались только мы, Ида, и мы должны вдвоем заботиться о Марте. Когда папа расстался с человеком женского пола, а со временем завел очередную даму и перебрался в Трумсе, я отказалась ездить к нему в гости, я уже была в том возрасте, когда могла отказаться. Марта летала в одиночестве с биркой «Я путешествую одна» на шее, она совершенно не собиралась отказываться от этих поездок. Мы с мамой провожали ее в аэропорту Форнебю раз в месяц в выходные, мама всегда плакала, когда махала ей, потому что боялась, что Марта в Трумсе заболеет, а врачи там не такие хорошие, как дома. Но Марта каждый раз возвращалась окрепшей, с ворохом рассказов о новых друзьях и полуночном солнце, они ели лазанью, которую приготовила папина новая жена, и я едва могла дышать, слушая ее истории, потому что она летала туда легко и не испытывала никаких сомнений, а я могла бы быть на ее месте. Но невозможно было поступить так по отношению к маме, я должна была находиться рядом с мамой. Марта же, наоборот, не понимала, что не стоит так живо выражать свои эмоции, что мама расстраивалась, иногда в машине по дороге из аэропорта домой ее было просто не заткнуть, она рассказывала, как ей было весело, а я язвила, грубо передразнивала ее и фыркала, услышав дурацкие северонорвежские словечки, которые она начала употреблять: «парниши», «девчата», «кристально ясно», а мама говорила, чтобы я прекратила дразниться, но я видела, что мое поведение ее радует, мы были на одной стороне.
Я не навещала папу в его новых домах. Я гордилась этим в подростковом возрасте, могла громко заявить бабушке или маминым друзьям, что никогда не бывала у него и совершенно этого не хочу. Я использовала сильные выражения: «Я никогда не прощу ему того, как он с нами поступил», а мама делала вид, что ее это сильно беспокоит, она называла это «Идиным подростковым бунтом». Когда папа звонил, я нетерпеливо и односложно отвечала на его формальные вопросы.
Со временем он стал звонить все реже, и мы изредка встречались в кафе, когда он приезжал в город. Несмотря на то что я взрослела, я продолжала чувствовать себя недовольным, ничего не желающим подростком, а Марта обнималась с ним очень естественно, и я видела, что ему это нравится, она продолжала ездить к нему в гости в Трумсе, а я тайком завидовала, возможно, я тоже могла бы его навещать, но, если бы начала сейчас, это выглядело бы странным. А потом у него обнаружили рак, и мы много месяцев не разговаривали. У него была поражена поджелудочная железа. Марта ездила навещать его, а вернувшись, говорила, что я тоже должна поехать, что я буду жалеть, если не съезжу. Я думала, что это не так страшно, что ему станет лучше, мне нужно очень хорошо подумать, прежде чем ехать к нему, что я не готова. Пока я размышляла, папина жена позвонила Марте и сообщила, что он умер.