Взгляд изнутри (СИ) - Страница 25

– Ты проявляешь опасную агрессию, – пояснил мне врач, видимо, держа меня за идиота. Ну конечно, господа. Мечтайте! Даже с такими сдвигами по фазе я был, есть и останусь тем же гением, каким и был. – Поэтому мы тебя перевезли сюда.

– И как долго я здесь уже нахожусь? – как можно более учтиво поинтересовался я, хотя и сам слышал, как дрожит от гнева мой собственный голос, как дыхание срывается. – И сколько ещё мне наслаждаться вашим гостеприимством?

– Пока не перестанешь бросаться на людей и видеть то, чего нет.

– А вы уверены, что вы не плод моего больного воображения?

– Нет. – Ухмыльнулся мужчина и направился к двери. – Через час к тебе зайдёт ещё один врач.

Руки вновь сжались в кулаки. «Ну уж нет, дорогуша, ты так просто ко мне спиной не поворачивайся!» – решил я про себя, оперевшись на кровать и вскочив на пол. Ноги едва меня держали, а голова мигом подала протест, закружившись. Но и это мне не помешало нагнать врача и ударить ему между лопаток. Мужчина вскрикнул и обернулся, уставившись на меня во все глаза, как если бы я ему вдруг сказал, что он, простите, насрал себе в штаны и не заметил. Приятная боль в кулаках подсказала – я не сплю. Это не очередной бред воспалённого ума. А потому мне хотелось бить его вновь и вновь, сбивая костяшки, срывая с него кожу, разрывая мясо. Интересно, что будет, если посильнее ударить ему под локоть коленом? Он, наверное, будет кричать и просить перестать делать подобное. Кость, наверное, вылетит наружу, и алая кровь разольётся по его белоснежному халату. Подстёгиваемый банальным любопытством и злостью, я увернулся от удара мужчины и врезал ему по его носу, который тут же хрустнул. Кровь закапала на халат, на пол. Мне казалось, что я чувствую приятный солоновато-металлический запах, я уже хотел вцепиться в него, как зверь, но меня прервали – в палату ворвалось двое санитаров, что в мгновение ока закрутили мне руки за спину. Я слышал предательский хруст костей, собственное хриплое дыхание и тихий смех. Что-то больно впилось мне под лопатку, и ноги уже через пару мгновений подкосились. Тьма и слабость окружили меня со всех сторон подобно некоему кокону. По телу вновь и вновь пробегались мурашки и судороги, но я уже не владел своим телом, наблюдал со стороны, как меня тащат к кровати, дают продышаться ингалятором и уходят. Врач ещё стоял несколько мгновений, смотря на меня и чуть усмехаясь, прикрывая разбитый и явно сломанный нос ладонью. Сознание плавало где-то вдалеке, позволяя мне лишь дышать и просто смотреть, хотя меня и клонило в сон. «Нельзя», – повторял я самому себе. Или кому-то ещё, кто вот сейчас лежал передо мной на кровати, с синяками под глазами, мраморной кожей – проступившие сквозь кожу вены проявились почти повсюду. – «Нельзя!» Это существо только что накинулось на врача, то ли с желанием убить, то ли с желанием сожрать. Тот ли это очаровательный мужчина с насмешливой улыбкой, живым взглядом и вечным запасом логических объяснений для всего? Тот ли это человек, которым я был раньше, прогуливаясь по старым улицам Стокгольма, держа под руку любовника и хохоча над какой-нибудь глупостью? Ответить на этот вопрос я уже не мог. Тяжёлый вздох и слабость с новыми силами навалилась на меня, заставляя закрыть глаза и погрузиться в блаженную темноту и спокойствие.

День за днём он наведывался ко мне, говоря со мной, благодаря чему я не рехнулся лишь больше. Изредка я накидывался на него, иногда молча слушал или отвечал. С каждой новой дозой лекарства я лишь больше чувствовал себя чёртовым овощем, который не может ничего делать. Светлые мысли уже давно покинули голову, как покинули голову и воспоминания. А потому, когда я поднимался с кровати, что происходило крайне редко, я подходил к окну и смотрел наружу. Свет фар резал глаза, а прохладный воздух леденил тело и без того замёрзшее. Пару раз мне казалось, что силы во мне вновь пробуждаются, я словно просыпался после долгого сна и тогда вновь становился самим собой. Пару раз даже уговорил врача дать мне лист и карандаш. Но когда я начинал рисовать, всё вновь куда-то уходило, и с листа на меня смотрели люди с пустыми глазницами; там, укоризненно накренив обсыпавшиеся крыши, стояли старинные дома. И тогда я ловил на себе сочувственный взгляд врача и, бросая всё, уходил из общего зала в свою уединённую палату, где, закутавшись в одеяло, садился на подоконник и смотрел на улицу. Только благодаря этому крепкому окну я и знал, когда утро, когда день, а когда ночь. У меня никогда не было вечера. Вечером меня выводили в общий зал или сажал в своём кабинете психиатр, и я чувствовал себя, в самом деле, как улитка без панциря. Кругом были странные люди. Впрочем, я и сам был не лучше. Был среди них один совсем ещё молодой мальчишка, лет восемнадцати. Он вечно играл с самим собой в шахматы, рычал и почти не говорил. Иногда он начинал кричать, чем вызывал у меня желание вмазать ему как следует. И обычно в такие моменты в зале возникал бардак, хаос. Сумасшедшие, знаете ли, на такое реагируют каждый по своему – кто подхватит и начнёт орать, кто забьётся в угол и начнёт скулить, кто начнёт ломать всё вокруг и драться. Со временем я к этому привык и стал просто уходить.

Себастьян – так звали моего врача – сделал в конце вывод, что я в вечной депрессии, хотя диагноз параноидной шизофрении не думал убирать из карты. Когда зима сменилась весной, а это я увидел из окна, когда высокое дерево, достающее ветвями до моего окна на третьем или четвёртом этаже, пустило маленькие зелёные листья, я в первый раз улыбнулся за несколько месяцев. Врач мой меня с этим поздравил и сказал, что это большой прогресс. Ещё через месяц, когда улица вся покрылась зеленью, а люди сменили тёплые одежды на лёгкие, мы стали с ним больше общаться. Иногда случалось, что мы засиживались вечером в его кабинете. Иногда молчали, иногда разговаривали ни о чём.

– Артемис, отчего ты вечно мрачный? – вдруг поинтересовался в один из таких вечеров Себастьян, следя за тем, как я вожу карандашом по бумаге.

Мне хотелось что-то нарисовать. Что? Я и сам не знал. Но руки творца стремились творить вновь, хотя это и давалось мне с огромным трудом. У меня получилось нарисовать глаза. Живые, не пустые глазницы с кровавыми разводами, а глаза. Со зрачком, радужкой, белком, ресницами. Знакомые мне глаза, которые смотрели с лукавой насмешкой, которая грела сердце.

– А с чего бы мне радоваться? – поинтересовался я, с ногами забираясь в кресло и натягивая на замёрзшие ноги длинную рубашку. – Я долбанный психопат с такими агрессивными замашками, что и берсеркам не снится. Мне здесь торчать ещё очень и очень долго. Я уже и не помню, как ветер касается кожи, не помню, каково это, когда наступаешь в лужу, и ноги промокают. Не помню лица близких людей.

– А кто был твоим самым близким человеком? – задал вопрос врач, глядя на меня, как на подопытную крысу.

Мне пришлось как следует задуматься – длительный курс лечения надолго выбил меня из строя. В самом деле. Семья, развалившаяся на кусочки, постоянные любовники и любовницы, сигарета за сигаретой, песня за песней, день за днём, сон за сном. Что в этом веретене было мне самым дорогим?

– Года два или три назад, – я задумался и продолжил. – Я уже и не помню, когда именно, я познакомился с одним мужчиной. Он был моим начальником, и мы с ним почти не общались. По сути. А потом стали встречаться, я как-то умудрился влюбиться в него. Пожалуй, я был с ним счастлив.

– Пожалуй? – перебил меня Себастьян, чем сильно меня разозлил, но я сдержал порыв и не воткнул карандаш ему прямо в глаз. – Что же было не так, Артемис?

– Я не чувствовал его своим, – пояснил я, отложив лист бумаги и карандаш в сторону. Рисовать больше не хотелось, и зелёная тоска вновь начала меня обволакивать. – Мы встречались, спали вместе, иногда жили вместе, когда получалось. Он вечно был на работе, я всё чаще работал из дома. Всё было так странно… Как-то неправильно, что ли?

– А вы не думали пожениться? – полюбопытствовал он.

– Думали. Но это плохо скажется на его репутации, – мрачно ухмыльнулся я, чувствуя острую потребность разреветься, начать орать, ломать всё вокруг себя. Но я вновь сдержал себя, хотя глаза и защипало. – Местами я ненавидел его за то, что он стал мне так важен. Я – птица свободная. И я принадлежу самому себе, только я себе господин и слуга. А он… Стоило ему сказать, что он хочет меня видеть, и я нёсся за ним, как домашняя собачонка, едва ли не с тапочками в зубах. Знаете, я – лев. А львы – животные гордые и самовлюблённые, непокорные. А тут… Стоило появиться ему, как мне пришлось топтать свою гордость, перешагивать через себя и вытирать об себя ноги. Это как если бы вы были президентом, а вас попросили принести кофе. Он старше меня, не спорю. Местами, конечно, опытнее и умнее, но иногда он ведёт себя, как ребёнок. За ним нужен уход, ему нужна поддержка. Впрочем, как и любому живому существу. Я… я… Я пойду.