Взгляд изнутри (СИ) - Страница 22
Отношения с этим родственничком доводили меня до срывов, порой, даже до слёз, чего я себе старался не позволять, а если и позволял, тут же отвешивал себе же самому хорошую коробочку люлей. Порой он говорил что-то незначительное о любви, я говорил что-то в ответ, мы были довольны сказанным и на следующий же день, как только прозвенит будильник, разбегались по своим делам, и лишь издалека крайне редко лапали друг друга взглядами. Но всё же что-то заставляло меня каждый раз бежать тут же к Гилберту и забиваться в его объятия, словно пытаясь избежать чего-то. Чего – я и сам никогда не понимал.
Наверное, объяснением моему состоянию хорошо послужит моя завышенная самооценка и самолюбие. За мной носились, за мной всюду бегали воздыхатели, всюду мне доставались первые места. Но тут получалось порой, что чтобы добиться простого поцелуя, надо было разбиться в лепёшку. А такого мне не хотелось. Именно поэтому каждый раз после наших встреч и совместных милований мне требовалось дня на два уйти в запой и загул, застряв в каком-нибудь баре или, быть может, взяв двух шлюшек на ночь. К дому мы подъехали уже в полнейшей темноте. Ноги я едва тащил за собой, хотя и мечтал поскорее свалиться на кровать в объятия Гилберта, незаменимого и неповторимого, уснуть и проснуться дней через сорок. Найтгест тоже по большей части молчал. Он вообще в последнее время всё больше предпочитает хранить молчание, а мне приходится болтать, чтобы хоть как-то разрушить подступающую тишину. Впрочем, нам не всегда есть, о чём поговорить, к сожалению. Иногда он начнёт что-то говорить про работу, а иногда просто молчим, и молчание это вгрызается в самую глубину души, вырывает куски мяса, а мы словно и не замечаем. Бывает, что он вдруг начнёт со мной нежничать.
– Артемис, любовь моя, счастье моё, – шепчет он где–то возле моего уха, едва касаясь губами кожи, обнимая или поглаживая пальцами тыльную сторону моей ладони. – Ты мой самый лучший, мой единственный, мой сладкий.
Третий комплимент начинает тешить моё самолюбие, пятый веселит, а после шестого хочется дать ему по морде и засунуть головой в сугроб. Кроме этих нежничай меня всегда раздражали эти перманентные поглаживания по одному месту. Сначала вроде приятно, а потом хочется выть и орать, сунув руку под раскалённое железо, лишь бы только отголосок этих прикосновений поскорее выветрился. Однако сколько бы я это не объяснял моему любовнику, он этого не понимал и раз за разом, бывало, когда мы гуляли, держась за руки, он начинал поглаживать костяшку моего большого пальца. Минуты две было приятно и даже тепло от этих ласковых прикосновений, а потом уже в глубине тела рождалось грубое жжение, недовольство, мне хотелось рычать и орать, но я лишь одёргивал руку. И я даже не знаю, что для моего любовника было бы хуже – крики и ругательство или безмолвное отдёргивание руки.
Мы поднялись в мою квартиру, и я принялся за сбор вещей, а Гилберт, золотая душа, принялся готовить нам кофе и лёгкий ужин. Вещей я собрал не так уж и много, поскольку помнил, что у моего деда наверняка сохранилась какая-то одежда от моих бывших поездок в Ирландию. Признаться честно, я несколько нервничал – я собирался уехать из дома на длительный срок. И, пусть у меня не было ни домашних питомцев, ни работы как таковой, я жутко переживал – а вдруг? А если? Эти вечные недомолвки и вечное самоедство с моей стороны меня когда-нибудь убьют, и я не удивлюсь, если в ближайшее время. Тихо посмеиваясь и кидая в чемодан очередную рубашку, я услышал позади себя шаги – Найтгест принёс поднос с двумя чашками кофе и лёгким фруктовым салатом. Вот это я понимаю – здоровое питание. Ну, как здоровое? Я бы всё равно не решился сейчас готовить салат из-за больной руки, так что, пусть уж лучше Гилберт.
***
Утром мы с Найтгестом дважды стукнулись лбами в коридоре, пока я бегал одеваться, на кухню за очками, в ванную и туалет. Гилберт же наспех приготовил блинчики и кофе, а пока я был в душе, отнёс мой чемодан в машину. Завтрак проходил настолько быстро, что мне даже показалось, что мой желудок тихо ругается на меня: «Какого хрена так быстро и так мало?!» Однако мне было не до того – я молился (неизвестно кому, правда, но не суть дела) о том, чтобы на дороге в аэропорт не было пробок. Какое там! Минут на двадцать мы абсолютно точно встали. Но на самолёт я не опоздал. Но мне навсегда врезался в память наш прощальный поцелуй. Не подумайте – ни капли романтики. Он наспех поцеловал меня в щёку, я же спешил коснуться его губ, чтобы после броситься бежать дальше, а Гилберту пора было ехать обратно в офис – он мог опоздать на собрание. И я очень жалею, что этот поцелуй у нас получился таким торопливым, сухим, смазанным, а я не успел даже взглянуть в тёмные глаза любовника. Почему я об этом жалел, я скажу чуть позже, когда до этого дойдёт.
Я вбежал на самолёт в самую последнюю минуту посадки, держа на плече одну единственную лёгкую сумку – мой чемодан уже был в багажном отделении. Рука болела, но я терпел и смог обратить на неё внимание только тогда когда сел на своё место у иллюминатора. Мне нужно было отдышаться, но я никак не мог – в горле засела саднящая боль, грудь сдавило стальным обручем, и лишь через пять минут моё дыхание выровнялось, ровно как и пульс. Я глянул на руку и понял, что я дурак, потому что забыл сделать перевязку – проступила кровь из-за активного эксплуатирования повреждённой и пока что неработоспособной конечности. Усталость сказалась и я уснул, не забыв, к счастью, застегнуть ремни безопасности.
Слова стюардессы долетали до меня откуда-то издалека, я их даже не воспринимал. Но «рейс 815» заставило меня усмехнуться через дрёму, но и только. Всего лишь слишком много смотрел этот дурацкий сериал. Впереди у меня было два часа блаженного сна.
Когда мы прилетели в Дублин, я чувствовал себя так, словно спал стоя на морозе с открытой шеей и поясницей – всё тело болело из-за неудобной позы, которую я выбрал для того, чтобы дремать. До самого выхода из аэропорта я безумно хотел найти ближайший туалет, чтобы проблеваться, но стоило выйти на свежий воздух, как я успокоился. Меня уже ждал водитель, старый знакомый с замечательным именем Климентий. Я иногда задавался вопросом, где дедушка его откопал – тощий, как скелет, которого обтянули кожей, но при этом весёлый и приятный в обхождении мужчина уже не молодого возраста. Наверное, он был русским, судя по ясной голубизне глаз и светло-русым волосам, что были коротко стрижены, благодаря чему я мог прекрасно рассмотреть неправильную форму его черепа.
Климентий положил мой чемодан в багажник, и через минуту мы уже ехали прочь от аэропорта в особняк моего деда. Пожалуй, я даже несколько боялся этой встречи – мой дед был одним из тех людей, которые скорее дадут тебе по морде, чем пожмут руку при встрече. Впрочем, в нём пугало не это – он всегда был спокойным, как удав перед броском. Но если кому-то удавалось вывести его из себя, из спокойнейшего человека он превращался в… хм… берсерка, пожалуй. Впрочем, неважно. Бедолага, попадавшийся ему под горячую руку, как правило, оказывался наравне с полом, размазанный тонким слоем. Морально. Лет так тридцать назад, пожалуй, были бы и физические лепёшки.
Иногда я начинал соглашаться с моей матерью, которая всё делает наперекор своему отцу – она и вышла-то замуж за француза только потому, что мой дедушка терпеть не мог «этих забрызганных духами выскочек с любовью к сексу, вину и кексам». Когда он это говорил, мне всегда становилось интересно – что же заставило его подвести такой итог? Одновременно с этим я начинал хихикать, но от греха подальше прекращал. Почему я понимал мою мать? Иногда просто хотелось позлить этого человека, просто для того, чтобы увидеть хоть какую-то тень эмоций. Сколько раз я не виделся с дедом, у него на лице мелькала насмешливая, презрительная усмешка, безразличие и местами, если его развеселить, – кислая радость. Смеялся он неохотно, скорее фыркал или хмыкал тихо в трубку с табаком. Но чего у него никогда было не отнять – так это любовь к книгам, уюту и хорошему табаку. Когда я гостил у него, я переходил с сигарет на трубку. У него их было не меньше двух десятков, разные сорта табака. В общем, много маленьких приятных вещей. Если я ездил по работе, мы втроём – я с братом и наш дед – могли подняться в библиотеку, взять понравившиеся книги и подолгу молча читать и курить или разговаривать о чём-нибудь, или же просто молчать, думая о своём. Меня такие посиделки вполне устраивали, и я считал их вполне себе домашними, хотя, быть может, я так считаю только потому, что воспитан человеком прошлого века, а именно – своим дедушкой. Но Артемис (старший, который не я) был постоянно для меня идеалом. В свои почти восемьдесят он был бодр, как мальчишка.