Взгляд изнутри (СИ) - Страница 17

Несколько станций я проехал с огромным трудом, но когда была моя остановка, я буквально вылетел из поезда и бегом поднялся по эскалатору. Хотя, после этого у меня сильно кололо в боку, и я не мог продышаться, но мне казалось, что стены давили на меня вместе с железными цепями, что всё ещё, казалось, обвивали мои ноги, затрудняя моё движение. Шумная автострада дохнула на меня отвратительным запахом бензина, холодом и новым порывом снега, что, казалось бы, хотел превратить меня в ходячий сугроб. Я прям так и представил, как на меня вешают табличку «Первый в истории ходячий сугроб!». Хмыкнув себе под нос, я направился в сторону дома. Сумка постоянно норовила слезть с плеча, но я успевал её подхватывать, попутно покуривая сигарету, от которой у меня слегка закружилась голова – я уже пару дней не курил. Вскоре впереди замаячила знакомая высотка, а после и круглосуточный магазин, в который я и забежал, чтобы купить что-нибудь домой. Например, кофе и какие-нибудь овощи, чтобы быстро приготовить салат. Но потом я посмотрел на свою руку и понял, что нарезать его я себе не смогу. Войдя в магазин и как следует побродив, я взял паэлью, – это такие замороженные овощи с рисом и курицей в пакетах – рисовую лапшу, куриное филе, а после уже взял кофе с молоком. В это время в магазине почти не было людей, и кассиры откровенно скучали, а мне вновь казалось слишком тихо, а пакет, что вдруг начинал шуршать в моей руке, казался мне слишком шумным. Подойдя к кассе, я тут же зарылся в сумку, чтобы успеть достать деньги – с одной рукой нужно было навостриться. Кассирша – пожилая, полная женщина – узнала меня:

– Что ж с вами-то случилось?

Я чуть вскинул брови, глядя на соседку с четвёртого этажа:

– Не слышали разве? Три недели провалялся в больнице из-за придурка в подъезде.

Женщина ахнула, пробивая продукты, а я между тем хотел как следует вмазать ей по челюсти за зашкаливающее любопытство:

– В подъезде напал какой-то наркоман.

Она принялась причитать, попутно рассказывал об этом несчастье своим сотрудницам-подругам. Меня передёрнуло вновь, и я грубо всунул женщине деньги, забрав пакет, в который она догадалась засунуть мои покупки.

Повесив пакет на левое предплечье, что удалось мне не без труда, я направился прочь из магазина, попутно раскуривая новую сигарету. В голове было тихо, на улице царила та же пустоватая тишина, как если бы вдруг выключили весь возможный звук. А находиться в абсолютной тишине я никогда не мог. Особенно, если раздаётся какой-то слишком громкий шум или равномерный звук вдруг проносится. Звук собственных шагов, шуршание пакета – давили на меня, отчего голова вновь начинала болеть, хотя последние недели две об этом не было и слова. Я старался ругаться про себя, напевать какую-нибудь мелодию, рассуждать, но я не слышал собственных мыслей, зато в висках равномерно стучала кровь и, казалось, с каждым шагом боль всё усиливалась. Покусанные губы жутко ныли на холоде, и я хотел как можно скорее сесть у себя на кухне и выпить чашечку горячего кофе. Желательно, конечно, чтобы рядом был Гилберт, но, похоже, этому не бывать, судя по тому, что он до сих пор не написал и не позвонил мне. «Пусть баранится, сколько ему влезет», – внезапно невероятно отчётливо услышал я собственную мысль и выдохнул с облегчением. – «Чёртов упрямец». Впрочем, я изо всех сил надеялся, что мой любовник не отравится собственным ядом. Однако в голову мою постучалась мысль – эй, а какое сегодня число? Выкинув окурок в маленький сугроб, я достал телефон и глянул на дату, после чего меня скрутило – день рождения Гилберта. Неужели он дулся на меня только из-за того, что я не позвонил ему в полночь и не поздравил?! А, может, были какие-то другие причины? Наспех выпив кофе и съев немного паэльи, которой я терпеть не могу, но ничего лучше не нашёл, я привёл себя в порядок, что далось мне с огромным трудом – быть одноруким очень и очень неудобно. Когда же я замер у зеркала, смотря на себя, сомнения вновь нахлынули на меня новой волной. Хочет ли он меня видеть, раз молчит? Может, мне не стоит сейчас никуда бежать ему за подарком? И не стоит идти к нему домой? А если он там проводит вечер с какой-нибудь очередной бабёнкой?

Злость и обида с новой силой стиснули грудь, судорогой свело зубы, и захотелось вломиться назло и порвать любого, кто окажется в опасной близости от моего возлюбленного. Запустив пальцы в волосы, я сделал несколько глубоких вдохов, но это лишь больше раздуло костёр внутри меня, сжигая, причиняя адскую боль. Прислонившись лбом к прохладной глади зеркала, я принялся считать про себя, но с каждой безмолвной цифрой ненависть всё росла, а вместе с ней и абсолютная беспомощность. Так бывает всегда, когда ты находишься в большой компании своих приятелей, тебе замечательно, потому что есть человек, с которым тебе особенно приятно говорить, который тебе интересен, а ты интересен ему. И пока он есть, вы оба интересны всем, но стоит ему уйти, как ты остаёшься абсолютно один среди веселых разговоров тех, кого даже не знаешь, кто тебе даже неприятен. При этом всём ты знаешь – уйдёшь ты, и ничего не изменится. Ровным счётом НИ-ЧЕ-ГО. Скрежеща зубами и удерживая в себе рвущиеся из груди крики, я вновь поднял взгляд на самого себя в зеркале и едва не потерял всякий самоконтроль – из глубины зеркала на меня взирало нечто, уже совсем не похожее на человека. Пустые глазницы, из которых сочилась кровь, кожа, взрезанная то тут, то там, заляпанные кровью волосы. Нечто явно смотрело на меня, улыбаясь совершенно хищной улыбкой, хотя я и понимал, что нечто – это я. Точнее то, чем я могу стать, если продолжу изводить себя. Пожалуй, мысли о самоубийстве посещали меня не раз и не два, но почему-то всегда что-то удерживало. Ах да, я и забыл, что этим чем-то был мой любовник.

В один из таких мрачных, серых дней, когда за окном была слякоть, а грязи намыло по щиколотку, я пытался сыграть на скрипке одну мелодию из Амели, но у меня ничего не получалось. Мелодия звучала сухо, пальцы не слушались, а всё вокруг казалось слишком пустым. Я швырнул скрипку в дверь, как если бы она была виновата в моём отстойном настроении. И я лишился бы прекрасного инструмента, который стоил мне больше трёх тысяч долларов. Верхняя дека её была из ели, нижняя – из сильно обожжённого клёна. Играть на ней было сплошное удовольствие, если было вдохновение и настроение. Без них к такому инструменту было лучше не подходить. Но Гилберт, что всё это время стоял в тени, вовремя поймал скрипку, а после осторожно отёр гриф и положил её в футляр. Он никогда не был бережным к моим инструментам, а тут… как будто собственного ребёнка держал. Он улыбнулся мне своей обаятельной улыбкой и погладил по волосам:

– Всё получится. Не отчаивайся, любовь моя.

Я должен был тут же растаять и броситься ему на шею, но мне хотелось лишь оттолкнуть его и остаться в одиночестве, хотя я знал, что в таком случае просто напросто сойду с ума от окружающей и съедающей меня изнутри боли. Но ни того, ни другого я не сделал. Просто чуть отодвинулся от любовника. Мне тогда только стукнуло двадцать три года, и был я, мягко говоря, желторотым птенцом.

– Мне плохо, Гил, – пояснил я в ответ на его удивлённый и чуть обиженный взгляд. – Ничего не могу, ничего не хочу, всё раздражает. Иногда кажется, что лучше бы я сдох, или вообще не рождался!

– Ты на что намекаешь? – брюнет присел рядом и настойчиво приобнял меня за плечи, поцеловав в макушку.

– Не знаю. Хочу спокойствия. Знаешь, не такого, как сейчас – скучного и неинтересного, а абсолютного, ледяного спокойствия.

Брюнет некоторое время смотрел на меня, а потом рассмеялся в голос, как если бы я сказал самую смешную вещь в его жизни, хотя на данном этапе своей жизни я бы тоже уже посмеялся над таким. Тогда же меня это оскорбило и задело за живое – это была неделя после того, как я убил второго человека. Мне всё ещё мерещилась по ночам его кровь на моих руках, а потому я чувствовал себя куда как более подавленным, чем раньше. Однако, вдруг что-то просто перещёлкнуо. Он сгрёб меня в объятия, хоть я и начал кричать, отбиваться, нести какую-то угрожающую чушь. Я напоминал со стороны маленького мальчишку, которому вдруг ни с того ни с сего дали смачный «подсрачник». По щекам лились горючие слёзы, которые на самом деле нужны были для того, чтобы просто отвести душу. Но постепенно наше противостояние переросло в кое-что большее, а на следующий день я уже был на своих рельсах, и даже смог сыграть сонату для скрипки Джузеппе Тартини, что уже было невероятным достижением, поскольку считается, что это одна из сложнейших сонат для скрипки. Впрочем, по поводу именно этой композиции ходит много мрачных слухов, и перечислять их все не стоит.