Выживальцы - Страница 8

Картошка, — Балтазарова плата за лечение Деи, — булькала в горшке, издавая самый домашний на свете запах. Ван попытался вернуть картошку, но Балтазар не взял. Ван всегда брал только съестным, иногда — услугами, Трой, например, выздоровев, починил ему крышу, хорошо починил. Несли кто что, все, что можно было хранить — картошку, лук, зерно, — он прятал в подпол, что портилось — съедал сразу. Иногда приходилось съесть слишком много, чтобы не пропадало, но за время фронта он научился есть впрок и растягивать ощущение сытости. Дея напевала у печи, возясь с горшком, а он смотрел на нее и думал: что же это получается, граждане — адепты? Она жила у него уже три дня, и за это время у него было десять шансов поседеть, но почему-то он сразу все воспринимал, как должное. И когда она замяукала в ответ кошке — в первый же день, кошка была горбатая и полуслепая, Ван подобрал ее после бомбежки ангаров, он не удивился, а только сказал: тише вы, башка трещит, — и Дея засмеялась и кинула кошке что-то. (Эта кошка вообще была ему дорога, несмотря на уродство, тогда, при бомбежке, его самого хорошо стукнуло об землю, было сильное сотрясение, он рвался и плакал от боли, а потом пришло видение…) Он тогда подумал: «Война — существо слепое и бездумное, просто даже по теории вероятностей не может она нести одни беды на человеческие головы, должны быть и прекрасные дары».

Он много думал об этом, о том, что вот есть же люди, которые в войну чудом находят в эвакуации потерянных родственников или встречают на фронте свою любовь, или еще как-то становятся счастливы, вот, думал он, мне — повезло. Другой раз он вошел в свои «кабинет», который отдал ей под спальню, и она спала, свернувшись клубочком в десяти сантиметрах над полом, покачиваясь в воздухе, и он тоже не удивился, а забрал карандаш, за которым пришел, и тихонько вышел.

Дея поставила горшок на стол, дала ему миску и взяла себе, и принялась раскладывать картошку, он смотрел на нее — она была ладная, прямые волосы до плеч. «Лицо, как у русалки», — подумал почему-то и вдруг притянул ее к себе, и она повернулась, как если бы это было уже в сотый, тысячный, десятитысячный раз.

Потом, за холодной картошкой, она рассказала чуть-чуть: медсестра, попала в госпиталь с аппендицитом, потом — ее перевели к Верреру, — прав-таки был Ван! Правда, фамилии Веррера она не знала, но описание было точным. Он тоже рассказал кое-что — контузило, теперь вот без ноги, демобилизован, а был в госпитале, делал, что мог, от перевязок до операций, рук не хватало, все становились специалистами широкого профиля. Она, конечно спросила, как началось ЭТО, и он рассказал про шкатулку, как одна старушенция в госпитале дала ему покореженную осколком старинную шкатулку. Шкатулка была смята, красное дерево с одного конца разбито в щепы, и резная отделка из слоновой кости превращена в осыпающееся крошево, — и вдруг он увидел эту шкатулку, как она была, вернее, как должна была быть, видно, ему очень этого захотелось, и возникла яркая четкая картинка. Потом, взяв на отдыхе у кого-то чудом сохранившуюся мозаику из 1000 кусков, сложил ее за полчаса, просто начав с левого верхнего угла и в ворохе кусочков находя каждый раз именно тот кусочек, который следовал за только что уложенным. Тогда он понял, что может видеть вещи в их первоначальном состоянии. Он тогда подумал — пойти реставратором, озолотят, но в войну реставраторы были не нужны. Но полгода прошло, пока понял, что может кое-что посерьезнее. Привели мальчишку, он горел заживо в избе, и все ему казался огонь, он галлюцинировал и кричал, и Ван подумал: господи, почуять бы, что у него там сдвинуто в голове — и поставить на место, и тут получилось. «Страшный ты человек», — сказала Дея. «Не очень, — сказал Ван, — дай масла, если осталось».

Утром его разбудил стук в ставни, и Дея на цыпочках подошла к окну и выглянула — стоял Балтазар, красный и запыхавшийся, и Дея, в вановой рубашке, пошла ему открывать. Балтазар сперва опешил, а потом сказал, что бежал предупредить, ходят по домам двое с автоматами и ищут Дею, ну, я побежал. Дея спустилась в подпол и спряталась под пустые мешки. Двое пришли через полчаса, искали, расспрашивали, Ван притворился похмельным, один заглянул в подпол, другой под кровать, но оба ничего не увидели и ушли, напоследок двинув прикладами кошку. У двери один из них, кривоносый и рябой, как показалось Вану — сифилитик, — оглянулся и усмехнулся нехорошо, и Ван испугался, но только на секунду. Он знал этих — напугать, оставить холодок в груди, чтоб запомнил, жаба. Когда звук их шагов растворился в потоках зноя снаружи, он постучал костылем в пол.

Вечером прибежал мальчишка: приехал тятин брат, сидит смурной, ноги у него не ходют, посмотрите, дяденька доктор… Ван пошел, а через двадцать минут пошел «тятин брат», и Ван завалился домой измученный и счастливый, и благодарно принял у Деи овсяный кофе, и провалился в сон. Его разбудил грохот, ломились в дверь, кричали: открывайте, военная полиция, говор был чужой, жесткий, это были полицейские из города, Дея помчалась вниз, в холод и мрак подпола, едва не срываясь со стремянки, и он слышал, как она устроилась там и затихла, и только тогда пошел открывать. За дверью были двое, Вану тут же заломили левую руку и потащили к машине, он покорно шел, опираясь свободной рукой на костыль, надеясь только, что они не полезут обыскивать дом, но оба полицейских сели по бокам от него, и машина тронулась. Они приехали в госпиталь, и худшие мысли Вана таким образом подтверждались. Он надеялся, что это из-за плена или кто-то из крестьян, позавидовав его «пищевым доходам», настучал на него, как на изменника, — мол, анекдоты рассказывал и т. п. Но дело явно было в Дее, и Ван испугался всерьез. Его вели коридорами, потом по лестнице — вниз, в подвал, а потом один конвоир ушел, а второй велел Вану сесть и ждать, и через пять минут из двери напротив выкатился колобком господин майор военной службы доктор Веррер.

— Зря ты сопротивляешься, — сказал Веррер, — ты же врач, Ван-разливан, да еще какой, я же помню. Не нужна мне эта девчонка, я уже что хотел понять через нее — все понял. Да и вообще, — хохотнул он, — ты же знаешь, у меня правило: я с пациентками — ни-ни, пусть даже и с бывшими.

— Знаю, сказал Ван, а про себя подумал: это правило ты, сука, выработал, когда одна тетка подала в суд на Януса, сильно ты тогда испугался, видно, совесть была нечиста.

— Ну вот, сказал Веррер, заберешь ее сюда с собой, я вам комнату дам, ты же хороший специалист.

— Паул, — сказал Ван, — что ты с ней делал?

— Е, — захихикал Веррер, — ты мне сейчас не партнер, не коллега. Соглашайся — все расскажу, ты же врач от бога, Ван, ты же мечтал об исследованиях, у меня тут такие дела — ты упадешь, мне ничего не жалеют, любые материалы, любые анализы, прямо от правительства все идет.

— Паул, — спросил Ван, — как они ее у меня нашли?

— Бирка у тебя под кроватью валялась, госпитальная, — сказал Веррер.

— Ясно, сказал Ван.

— Ну так как? — спросил Веррер.

— Слушай, — сказал Ван, — ты же во мне не невропатолога ценишь? Знаешь, да?

— Знаю, — сказал Веррер, сразу очень серьезно. — Мальчишку тут привезли со сломанной ногой, я его помнил, его уже привозили к нам раз, у него был спастический паралич, ты не поверишь, но я его узнал, мать мне все рассказала, слезами обливалась и молитвы за тебя возносила.

— Ясно, сказал Ван.

— Не знаю я, что ты делаешь, сказал Веррер, — не верю я, что у тебя лаборатория на дому, и в лекарства, которые такие вещи за 20 минут лечат, не верю.

— Правильно делаешь, — сказал Ван.

— Знаю, что правильно, — отмахнулся Веррер, — ты мне скажи: пойдешь ко мне?

— Нет, Паул, не пойду, — сказал Ван как-то даже весело.

— Почему? — спросил Веррер. Он явно ничего другого не ждал.

— А не люблю я, Паул, правительственные проекты во время войны, — так же весело ответил Ван. — Я, Паул, тоже не знаю, что ты делаешь, но делать то же самое не хочу и не буду.

— Подумай, — сказал Веррер.