Выживальцы - Страница 10

— Я успею спустить курок, Ван, — сказал Веррер. — Тебе нужны две секунды, я знаю, соглашайся.

Но Ван не слышал этого тщательно продуманного предупреждения, он смотрел на Дею, и когда он попытался включиться в Веррера, он не смог. Он не смог окончательно и навсегда, не смог и уже не сможет, ни в Веррера, ни в другого, ни в самого себя. И Веррер понял сразу, понял чутьем специалиста по выживанию, и опустил пистолет, а потом поднял его опять и улыбнулся, и Ван понял, что больше он Верреру не нужен.

Крошечное пыльное окно под потолком пропускало свет кусками, и неровные пятна ложились на грубый деревянный пол. Одно из таких пятен расположилось на столе, край пятна сполз с грязной миски и лежал на клеенке, пузырящейся, как ожог.

Он разложил ватман на полу и чертил, едва касаясь грифелем шершавой бумаги. Линия выходила слабой, еле видной, но иначе он не мог, если он начинал нажимать на грифель, начинала болеть голова. Голова была — полбеды, терпеть можно, но при нажатии грифелем терялась точность, не только прямые переставали быть прямыми, а окружности — окружностями, но вся схема начинала расплываться в голове, размазываться.

Он обернулся на скрип двери. Девичий силуэт возник в слепящем проеме, в золотом сиянии исходящих из-за спины солнечных лучей. Девушка скользнула внутрь, он недовольно поморщился на свет и вернулся к чертежу. Она звякала чем-то, что-то выставляла на стол из зеленой сумки, смахивала объедки, потом зажурчала вода — она мыла его спартанскую посуду, две тарелки и жестяную кружку. Не оборачиваясь, он следил за ней, без особого интереса, так, в качестве отдыха и развлечения, пока рука вычеркивала малый вал. Она принесла хлеб и сыр. Сейчас она уйдет, и я поем, подумал он.

Плечо затекло. Он поражался этому много раз, — казалось, он никогда не прилагает усилий при черчении, рука, водящая карандашом, ходит легко, но мышцы почему-то устают, начинает ныть предплечье, потом — лопатка и шея. Девочка скользнула за дверь и вернулась с ведром воды. Повозившись еще немного, она подошла к двери и взялась за ручку, чтобы исчезнуть в проеме. «Сахар», — сказал он, не поворачивая головы. «Что?» — встрепенулась девочка. «Я сказал: сахар», — повторил он, — «Мне нужен сахар.» Она закивала и замерла в полуобороте, словно ожидая других приказаний, но он чертил, и она ушла, еще раз впустив и оборвав поток солнечных лучей.

Светлая сторона комнаты была заполнена клубящейся в воздухе пылью. Он сидел и смотрел на пыль. Еще ребенком ему мерещилось нечто волшебное, некое присутствие чуда в висящих посреди нагретого, пахучего воздуха крошечных частицах. Он сидел, охватив колени, смотрел на пыль и улыбался. В эти минуты он и выглядел ребенком, двадцатилетним мальчишкой с зелеными глазами под густыми бровями. Правой рукой он держал себя за запястье левой, в левой был зажат принесенный девочкой кусок хлеба. Сейчас он не думал ни о хлебе, ни о девочке, не думал ни о чем. В горячее стекло оконца билась снаружи муха, глупая, подумал он, зачем тебе внутрь, — и это напомнило ему о работе. Ленясь встать, он переполз в другой угол комнаты, туда, где слабый свет не слепил привыкшие к полутьме глаза, и взялся за карандаш. Кроме тарелок, чашки и стола, карандашей и чертежной бумаги, в доме не было ничего.

Ночью он вышел на порог, чертеж был почти окончен. Звезды висели над лесом, и он задохнулся от счастья, как задыхался каждый вечер. Чувство свободы, конца пути заполняло его и давало ощущение высшего покоя, невозможного, сбывшейся мечты. Он лег на вытертую подстилку, заложил руки за голову и заснул.

Наутро девочка пришла и принесла сахар. Он дождался ее ухода и подошел к столу. Сахар был в небольшой пластиковой коробочке, бережно завернутой в целлофан, между целлофаном и коробочкой похрустывали кубические крошки. Он открыл коробку, погрузил ладонь в сахар и осторожно, чтобы не закашляться, всыпал сахар себе в рот. Жуя и стараясь не вдыхать ртом, он сел на пол и принялся доделывать чертеж.

Все было готово, большой лист ватмана покрывали аккуратные линии, как если бы создатель чертежа орудовал линейкой, циркулем, ластиком. Он подивился собственной работе, — не тому, что он придумал эту штуку, а тому, что он способен так чертить. Раньше он никогда не был хорош в кропотливой работе.

Для них, этих дурней, его чертеж был новой надеждой. Они хотели этой штукой выиграть войну. Это было так смешно и наивно, что он едва удержался, чтобы не начать им это объяснять. Но все-таки удержался. Если они считали, что можно выиграть войну благодаря технике, с ними было не о чем разговаривать. С другой стороны, они попросили его, и у него не было поводов им отказать, это занятие было ничем не хуже чтения, охоты за бабочками, наблюдения за звездами. Когда-то он знал имена созвездий и очень этим гордился. Знал он их и теперь, но теперь они не интересовали его, наивно было группировать что-то по неопределенному принципу и называть эти группы именами. С таким же успехом можно было группировать муравьев. Звезды сейчас нравились ему просто так.

В этот день было жарко, зной дрожал перед глазами, он одел футболку с высоким воротом, оберегая от лучей слишком белую кожу. У него не было сил бегать с сачком, внутри дома было нестерпимо душно, и он сидел на пороге, под слабым ветерком, с какой-то немецкой книгой в руках. Читать ему было лень, он замер, упершись локтями в колени, лениво глядя в марево сквозь темные стекла очков. Шорох заставил его повернуть голову, по тропинке шла к дому приставленная к нему девочка. Ладная девочка, в джинсах и темной майке. Несла что-то в сумке, сумка с двойным дном, почувствовал он, пришла забирать чертежи. Она улыбнулась робко, глаз не было видно за темными стеклами, он подумал, что в той, потусторонней жизни ее, видимо, робкой не назовешь. Он не потрудился встать, только чуть качнулся в сторону, чтобы пропустить ее в дом. Она вошла и тут же повернулась обратно, взволнованно спросила: «Можно забирать чертежи?» «Да», сказал он. Она тут же исчезла в доме, зашуршала, собирая бумаги с пола, он чувствовал спиной ее согнутую спину, осторожные пальцы, старающиеся не повредить слабые карандашные линии. Эта дурочка тоже надеялась, что они выиграют войну.

Шорох прекратился, вжикнула молния на сумке, туда и сюда, сумка плюхнулась на стол. Зазвенели тарелки, как обычно, зажурчала вода. Она мыла посуду, торопливо, явно спеша куда-то умчаться с драгоценным его чертежом. Он встал и пошел в дом, сел на пол там, где раньше лежал чертеж, с исчезновением которого комната сразу стала больше, снял очки и смотрел на нее, не отрывая глаз, безразлично подмечая, как она теряется от этого взгляда. Торопливо закончив убирать, она взяла сумку и пошла к двери. Он немного поколебался, очень уж было жарко, потом сказал: «Стой», и она остановилась, опустила на пол сумку, предупредительно задвинув ее в угол. «Раздевайся», — сказал он.

Потом, вечером, когда зной спал, он вышел под звезды. Хорошо бы забыть не только их названия, подумал он, хорошо бы забыть названия всех предметов, имена всех людей, улицы всех городов. Если бы был бог, подумал он, я бы постарался забыть его имя.

Он жил здесь уже много месяцев, с тех пор, как дал «Серебряным» ботинки для хождения по воде. Это было его условие — дом в лесу и снабжение в обмен на заказы. Они согласились немедленно. Бывали дни и даже недели, когда они не просили ничего, видно, боялись, что, утомившись, он может перестать с ними сотрудничать. К нему приставили мальчика, который каждый день приносил свежий хлеб, сыр, иногда — мясо, если он просил мяса. Мальчик натаскивал воду из колодца, подметал, мыл посуду, забирал чертежи. Как всегда, повстанцы были в основном дети, студенты типа этого мальчика, или старики, для которых не прошлого было единственной ценностью в мире.

В какой-то день он сказал: я хочу женщину. Что? — не понял мальчик, но тут же смысл слов дошел до него, и он зарделся. Больше мальчик не приходил, а стала приходить эта девочка. Первый раз пришла напуганная, видно, о нем ходили легенды, и она ожидала увидеть сумасшедшего ученого, который бросился бы на нее с тихим рычанием. Он почувствовал все эти мысли, и ему было смешно. Он вышел тогда из дому, чтобы не смущать ее, она закончила работу и медлила уходить, видно, считая то, из-за чего прежний дежурный был заменен, своей обязанностью. Иди, иди, сказал он ей тогда, и она ушла, изумленная. Его не удовлетворил бы сейчас напуганный зверек. Она же была явно удивлена его молодостью, и он знал, что ореол тайны и славы делал свое. Вспоминая все это сейчас, он улыбнулся. Она шла сюда в первый раз, думая, что приносит свое тело в жертву правому делу, а через несколько дней начала фантазировать по ночам, воображая себя легендарной любовницей легендарного человека, Евитой, Евой Браун. Когда в первый раз он велел ей остаться, она замерла и съежилась на секунду, а потом остановилась в смешной позе посреди комнаты, явно не зная, куда деть руки. Он сказал: «Разденься», она разделась поспешно, и, не видя, куда сложить вещи, положила их в угол, вызвав его улыбку: женщина даже в пустой комнате как-то размечает себе территорию, зная, где у нее спальный угол, где — обеденный, где — гардероб. На ней было очень хорошее белье, он не выдержал и рассмеялся, все эти дни она одевалась, как проститутка или женщина, едущая на переспать: из расчета, что ее разденут. Звук его смеха заставил ее застыть на одной ноге, с шортами, зажатыми в кулачке, уже снятыми с одной ноги. Он на секунду пожалел ее и сказал, отвернувшись: «Все снимай», она стянула с себя кружевные лиловые тряпочки и застыла в ожидании. Он встал, повернулся к ней и показал на стол.