Выжига, или Золотое руно судьбы - Страница 5

– Слушаюсь готовить дырочку, товарищ капитан. – И Мазур с комической серьезностью поднес ладонь к пилотке. – Разрешите идти?

– Разрешаю, – махнул рукой капитан.

Комвзвода улыбнулся одними глазами, развернулся налево кругом и пошел к выходу.

– Постой, старлей, – раздался ему в спину голос Апраксина. – Погоди…

Мазур снова развернулся на сто восемьдесят градусов и смотрел теперь прямо на командира. Физиономия у того скислилась, будто вдруг настигла его зубная боль.

– Тут вот какое дело, – сказал он. – Радиограмма пришла. Вызывают тебя в штаб полка.

– В штаб? – удивился Мазур. – А кто и зачем?

– Зачем – не знаю, – с неожиданным раздражением проговорил капитан. – Одно могу сказать – вызывает особый отдел.

Мазур удивился еще больше, на душе заскребли невесть откуда взявшиеся кошки.

– Сегодняшний майор воду мутит? – спросил он напрямик.

Капитан снова поморщился – как будто заболел уже не один зуб, а целая челюсть. Пес его знает, кто там чего мутит, у чекистов сам черт ногу сломит. В любом случае ему, Мазуру, беспокоиться незачем – после сегодняшней вылазки он безусловный герой, а на героя кто же покусится?

Старший лейтенант на этот счет был несколько иного мнения: на его памяти в недрах НКВД пропадали такие герои – ему, грешному, не чета. Да и не вызовут просто так, ни с того ни с сего с передовой в особый отдел. А то, что ты не знаешь за собой никакой вины, еще не значит, что ее нет. Как шутят те же самые чекисты: то, что вы до сих пор не расстреляны, не ваша заслуга, а наша недоработка. Но капитану об этом обо всем он говорить не стал – все-таки языка привели, зачем портить человеку радость? Если у особистов на него что-то серьезное, разбираться все равно придется самому.

– Пойди к Коровину, скажи от моего имени, пусть тебя до штаба на виллисе своем подбросит, – велел капитан.

Лейтенант только рукой махнул: не надо, до штаба всего километров пять, он пешочком прогуляется, ему только в радость.

И, выйдя наружу, пошел пылить по дороге в сторону тыла. Перед выходом думал переодеться в чистое, свежее, а потом махнул рукой – много чести, и так сойдет.

Так и шел Мазур по дороге вдоль поля, а пшеница – золотая, тяжелая – колосилась по обе стороны от него. Будь старлей деревенским жителем, такой пейзаж стал бы ему бальзамом на сердце. Но, увы, был он с ног до головы городским. А впрочем, поле смотрелось красиво с любой точки зрения – хоть городской, хоть колхозной. Кое-где, правда, вместо пшеницы зияли вырытые бомбами и снарядами черные от осыпавшейся земли воронки. Однако на воронки эти старлей старался не смотреть, он их за войну и без того повидал немало.

Мазуру, можно сказать, повезло: на фронт он попал добровольцем, после аспирантуры Ленинградского университета, в 1943 году, когда минули первые, самые тяжелые месяцы отступления, и война медленно, но неотвратимо пошла на поворот, и за горизонтом уже брезжила далекая, но все равно безусловная победа. Главное, что появилась надежда, да нет, не надежда – уверенность, что мы победим, что все будет хорошо, все будет как надо.

В начале 1943 года блокадное кольцо вокруг Ленинграда было частично прорвано, восстановилась связь с Большой землей. Этим воспользовался Мазур: окончив к лету аспирантуру, диссертацию защищать не стал, попросился добровольцем на фронт.

На обучение воинскому делу вчерашнего аспиранта вместе с другими добровольцами отправили в Череповецкое пехотное училище. Учеба там шла серьезная: подъем в пять утра, марш-бросок на полигон в десяти километрах от казармы. До пяти часов вечера – интенсивная боевая подготовка под палящим солнцем, потом – теория, во время перерыва – солдатский сухпаек. Курсанты обгорали под беспощадным ультрафиолетом, изнемогали от усталости, падали с ног от теплового удара. Не только люди ломались, но и неживая материя приходила в негодность: от тренировок прямо на спинах расползались пропотевшие гимнастерки.

К концу июля их переместили в лагерь под Новгород. Здесь из общей группы десять человек, в соответствии с их успехами в подготовке и согласно их желанию, зачислили в отдельную разведроту и отправили на фронт…

Тут Мазур отвлекся от воспоминаний, из-за холма медленно выплывала околица польской деревни. Белое здание костела видно было за несколько километров, теперь вот обнаружилось и само село. Надо сказать, в Польше разные имелись деревни – были и богатые, с кирпичными и деревянными домами, изукрашенными, крытыми черепицей, а были и победнее, где дома похожи на украинские мазанки или простые русские избы. Вот только невысокие серые заборы в польских деревнях, пожалуй, стояли все-таки поровнее.

Здешняя деревня была бедная. Однако во всякой, даже самой бедной деревушке всегда есть приличный дом, где живет или староста, или кулак, или другой какой местный богатей. Вот в таком приличном доме обычно и располагался штаб после того, как хозяев оттуда вежливо переселяли в другое место. Хозяева не сопротивлялись, даже если были недовольны, уходили тихо, да еще и благодарили. И это понятно: не нравилось полякам под немцами, те считали их недочеловеками, унтерменшами. Под русскими, впрочем, ляхам жить тоже не очень-то хотелось. Но это было все-таки проще. Во-первых, родственный народ, да и привычка к совместной жизни имеется: как-никак сто лет в составе Российской империи. Во-вторых, местные жители надеялись, что армия быстро пройдет дальше, а они опять заживут собственным уставом.

У околицы воткнулся в землю импровизированный КПП в виде сторожевой будки из пыльной щелястой доски. Рядом мыкались двое караульных с автоматами: средних лет сержант и молоденький ефрейтор. Сержант, вислоусый степенный украинец, строгим голосом потребовал у Мазура документы. Пока он вдумчиво изучал офицерское удостоверение, старлей бросил взгляд по сторонам, бегло оценил обстановку.

Обстановочка была так себе. Место для караула не бог весть какое, обстреливается с двух сторон. Да и сам караул действует бестолково, оба цербера стоят к нему слишком близко. Захотел бы, снял обоих голыми руками за пару секунд, и пикнуть бы не успели. Правда, продолжив осмотр, шагах в десяти от контрольно-пропускного пункта старлей обнаружил подозрительно густой куст бузины. Если бы он, Мазур, обустраивал тут пункт пропуска, непременно посадил бы еще одного бойца прямо за бузиной. Кстати, очень может быть, что сейчас там на самом деле кто-то сидел. Тогда, конечно, это несколько меняло оценку диспозиции – один точный выстрел из кустов способен развеять самые буйные фантазии.

– По какому делу к нам, товарищ старший лейтенант? – спросил сержант, возвращая документы Мазуру.

– В штаб полка, – кратко отвечал тот, полагая, что посвящать сержанта в детали он не обязан.

Но вислоусый караульный, видно, смотрел на это дело совсем иначе.

– Командировка, направление, другое какое предписание имеется? – спросил он и как бы невзначай заступил старлею дорогу. В тот же миг пухлогубый розовощекий ефрейтор оказался за спиной Мазура – тот даже опомниться не успел.

Ай да церберы, вот молодцы, подумал комвзвода, признавая, что неправ был, пренебрежительно отнесясь к тутошним бойцам. Ишь, как окружили! Не снимать же их теперь, в самом-то деле…

– Так что за дело у вас? – голос сержанта неожиданно окреп, громыхнул сталью.

Старлей развел руками, улыбнулся простодушно.

– Понятия не имею, что за дело. В особый отдел меня вызвали. Радиограммой. А зачем, почему – сами понимаете, не доложились.

Молоденький ефрейтор вопросительно поглядел на старшего в охранении. Во взгляде вислоусого блеснуло легкое сочувствие.

– Что ж, – сказал он, отступая на шаг в сторону, – удачи вам, товарищ старший лейтенант.

– Спасибо, сержант, – кивнул тот и быстрым шагом двинулся вниз по улице, с обеих сторон обставленной облупившимися, но вполне еще крепкими халупами.

Вскоре с правой стороны показался богатый беленый дом, ранее принадлежавший, вероятно, местному пану-мироеду, а ныне принявший в свои недра штаб полка. Калитка в свежевыкрашенном зеленом заборе была распахнута и открывала вид на бойца лет тридцати в выцветшей форме пехотинца. Боец вольготно расположился на коричневой лавке и лузгал семечки, как будто сидел он не в центре Европы, а где-нибудь в рязанской деревне, и не было вокруг никакой войны. Семечки горстями изымались из кармана и с шиком закидывались по одной прямо в широкий, как ворота, рот. По наглому виду и всей повадке в нем безошибочно определялся ординарец – явление в армии новое и даже чуждое, но вполне уже прижившееся. Официально ординарцев в Красной – она же Советская – армии как бы не существовало, но на практике холуйская эта должность была очень востребована и старшими, и высшими офицерами. И это было понятно – ординарцы, или, говоря старым языком, денщики, сильно облегчали быт комсоставу.