Выжига, или Золотое руно судьбы - Страница 14

Уваркин раздраженно побарабанил пальцами по столу. Даже если и так, даже если Горохов и дезертировал, это все равно не отменяет подлинности тех фактов, о которых он сигнализировал в органы. Капитан согласился, что, конечно, не отменяет, однако же и не позволяет привлечь Горохова к следствию и установлению истины.

– Истина, капитан, состоит в том, что, согласно товарищу Сталину, с каждым годом классовая борьба в СССР непрерывно усиливается, – назидательно проговорил майор. – Вот в чем состоит истина, Елагин. Все остальное – инсинуации и извращения. И если мы, вместо того чтобы ловить врагов и отправлять их под трибунал, будем их отпускать на все четыре стороны, то страна нам за это спасибо не скажет.

Человеку постороннему такая речь могла показаться слишком патетической. Но капитан не первый год служил в органах и отлично понимал, что хочет сказать начальство, употребляя политически правильные слова и выражения.

Ты охренел, капитан, читалось в глазах Уваркина. У нас план горит, а ты со всякими гадами миндальничаешь. Липы нам не нужно, но и явных врагов отпускать мы не имеем никакого права. Или, может, сам хочешь вместо них куда-нибудь в Севвостлаг[11] отправиться, чтобы тебя злые урки в лагерную пыль стерли?

Елагин, как уже говорилось, ни в какой Севвостлаг не хотел, поэтому решительно отвечал, что врага он никуда не отпускал и, более того, несмотря на все уверения Мазура, ни на секунду ему не поверил.

Майор кивнул: и правильно сделал. Верить не надо никогда и никому. Кроме, разумеется, вышестоящего начальства.

– Так точно, товарищ майор, – почтительно ответствовал Елагин. – Именно поэтому я Мазуру не поверил и никуда не отпустил. Но, поскольку вы отсутствовали, а у нас условий для содержания заключенного нет, я решил отправить его под конвоем на машине в штаб армии. Однако по дороге он сбежал.

– И как же это он сбежал? – протянул Уваркин, не сводя подозрительного взгляда с капитана.

Тот развел руками: юнкерсы налетели, стали бомбить расположение наших войск. Мазур с конвоиром выскочили из машины, спрятались в канаве. Ну а дальше понятно. Хитрый Мазур дал конвоиру по башке, отнял ключи от наручников, пистолет, связал, сломал у студебекера двигатель и был таков.

– И был таков, – зловеще повторил майор. – Понятно. Но если ты думаешь, что это облегчает твое положение, то извини – оно стало только хуже.

Он откинулся на спинку стула и, прищурясь, смотрел на подчиненного. Несмотря на грозный тон майора, капитан почувствовал, что гроза миновала. Отпустить подозреваемого – это одно, а упустить – несколько другое. Быть раззявой – радости мало, однако, в конце концов, раззявой оказался в первую очередь сержант-конвоир, который ухитрился упустить арестованного.

– Кто конвоировал? – спросил Уваркин голосом Зевса-громовержца.

– Пестрюк, – отвечал капитан.

– Пестрюк – дуболом, – заметил майор. – Ему голова дана для украшения, а мозгов в ней никогда не было.

Капитан развел руками, и по лицу его было видно, что ситуация в органах нелегкая, уж больно много из-за войны стало тут людей бестолковых и к благородному их чекистскому делу совсем не приспособленных. С другой стороны, слишком сильно винить Пестрюка не приходится: когда над головой рвутся бомбы, любой голову потеряет.

Майор встал из-за стола и заходил по комнате туда и сюда. Наконец остановился прямо напротив капитана и посмотрел на него с каким-то сложным выражением на лице.

– Пестрюк, конечно, идиот, – выговорил он задумчиво. – Да и бомбежка очень уж не ко времени началась. Но и с тебя вины не снимаю. Одного конвойного мало. Надо было дать еще человека для охраны.

Капитан затоптался на месте: народу и так не хватает, да и кто мог знать, что лейтенант в наручниках справится с конвойным?

– Надо было знать, – отрезал майор. – На то тебе и погоны даны. А на крайний случай и головой подумать не мешало.

Капитан стоял с совершенно неподвижным лицом. Глядя на это лицо, и в голову не могло прийти, что капитан как раз и подумал о том, что даже скованный наручниками Мазур вполне может справиться с вооруженным конвоиром и сбежать. И при этом вся ситуация будет выглядеть как небрежность со стороны Елагина, но не как спланированная операция. И с бомбежкой им тоже очень повезло. Между нами говоря, ведь даже сам Мазур наверняка не догадался, почему так вышло, что вместо того, чтобы оказаться в особом отделе штаба армии, он свободно топчет теперь польскую землю.

– С другой стороны, – продолжал тем временем майор, – совершив нападение на конвой и сбежав из-под стражи, Мазур полностью выдал свою предательскую антисоветскую сущность, доказав тем самым, что следственные действия в отношении него были начаты совершенно правильно.

Уваркин умолк и некоторое время думал, и с каждой секундой лицо его становилось все мрачнее.

– Но есть тут и третья сторона, – наконец проговорил он. – Дело в том, что мы врага не только упустили, но и напугали его. Ты предусмотрительно забрал у Мазура документы, проницательно решив, что без документов он у нас тут был бы все равно как голый. Однако, забрав у него документы, ты подтолкнул лейтенанта к тому, чтобы он переметнулся на сторону фашистов. А это для нас очень плохо, потому что войсковой разведчик уже в силу специфики своей службы о положении наших частей знает не меньше, чем штабной офицер. И вот если Мазур с этим знанием окажется в руках у фрицев, то дальнейшее наше наступление может быть если не сорвано, то по меньшей мере сильно осложнено? Ты понимаешь, в каком дерьме мы оказались благодаря твоей проницательности и предусмотрительности?

Сказав так, он хмуро посмотрел на капитана. То есть, правильнее сказать, не хмуро посмотрел, а как-то… хищно, что ли. Такой взгляд Елагин уже видел у вышестоящих. Взгляд этот обычно означал приговор.

В голове у капитана что-то треснуло. Кажется, это был звук срываемых погон. Или, может быть, даже выстрел из нагана – или из чего там расстреливают приговоренных к высшей мере военным трибуналом. Незначительное ротозейство грозило обернуться тяжелейшим преступлением. Майор молчал, секунды тянулись невыносимо медленно.

– Ладно, – сказал он наконец. – Что сделано, того не воротишь.

Капитан выдохнул было, но оказалось, что рано: Уваркин еще не договорил.

– Верю, что не со зла ты так поступил, – хмуро продолжал майор. – Верю, что не имел преступного умысла. Может быть, просто ошибся. Но оставить твой промах без разбирательства я не имею никакого права. А то ведь так каждый первый начнет ошибаться, а что тогда с армией будет? Пойми, капитан: если я тебя к ответу не призову, то совершу точно такое же преступление. А это уже, сам понимаешь, какими последствиями чревато. Одним словом, Елагин, сдай оружие, пойдешь пока под стражу, а там…

Что будет «там», Елагину объяснять было не нужно. Он почувствовал, как холодный пот потек у него по спине. Еще несколько мгновений – и все, дело будет решено. Он открыл рот и так стоял пару секунд, потом все-таки выдавил из себя хриплое:

– Товарищ майор…

Уваркин даже не посмотрел на него, только рукой махнул досадливо: хватит, прибереги оправдания для суда. Нашкодил – умей отвечать, а иначе какой ты после этого офицер. Следствие разберется.

– Не надо следствия, товарищ майор, – наконец чужими, словно деревянными, губами выговорил капитан. – Надо просто вернуть Мазура.

Майор посмотрел на него с удивлением: как же ты его вернешь? Он, поди, уже в немецком штабе сидит, и эсэсовцы его наизнанку выворачивают, выдаивая из него секреты нашей армии.

– Никак нет, товарищ майор, не сидит, – осмелел Елагин. – Я с ним разговаривал подробно – не пойдет он фрицам сдаваться. Во всяком случае, не сразу. Голова у него холодная, здравая, работает хорошо. А значит, не станет он просто так бросаться этой самой холодной головой прямо в омут. Наверняка сначала захочет осмотреться на местности, взвесить все за и против. Не говоря уже о том, что, между нами говоря, все же он нормальный советский человек. И ему, скорее всего, просто противно будет сделаться власовцем, предателем. Одно дело – говорить чепуху с пьяных глаз, и совсем другое – к фашистам переметнуться.