Высшая мера - Страница 24
Ричеля и шестнадцать комнат в третьем этаже для сопровождающих Ричеля. Далее он сообщил в гараж, что
вместе с мистером Ричелем на пароходе следуют два автомобиля со штатом шоферов и механиков. И таким
образом, в среду, в шесть часов вечера, собственная машина и шофер доставили Артура Ричеля с вокзала Сен-
Лазар в отель “Клэридж”. Мальчики в красных куртках, расшитых позументами и пуговицами, выстроились в
вестибюле отеля. И шеф встретил Артура Ричеля у входных дверей. Несколько элегантных дам прогуливали
своих собачек на тротуаре у входа в отель именно в тот момент, когда приехал Ричель. Но Ричелю было
шестьдесят шесть лет, он не обратил никакого внимания на дам с собачками и, спрятав нос в шарф, сказал
мистеру Фолл:
— Я схватил насморк в океане.
Он не сказал ни слова больше, и двадцать репортеров в негодовании покинули отель. Фолл предложил им
притти в субботу, между тем, в пятницу утром Артур Ричель должен был выехать в Ниццу.
В среду утром торговое представительство Советского Союза переслало Ивану Андреевичу Донцову
письмо. На четырехугольном продолговатом картоне в левом углу было напечатано “Артур Ричель”. Внизу
круглыми разборчивыми буквами было написано по-английски:
“Дорогой сэр!
Окажите честь позавтракать со мной в четверг в отеле “Клэридж”. А. Р.”
В четверг, в половине первого, Иван Андреевич Донцов и Миша Тэрьян находились еще в Луврском
музее. Они стояли у картины Делакруа “Резня в Хиосе”, и Миша рассказывал о бакинской резне в
восемнадцатом году.
— Иван Андреевич, — вдруг вспомнил Миша Тэрьян, — половина первого. Пора.
Однако Донцов хотел показать Мише портрет республиканского генерала и посла конвента в Мадриде,
написанный художником Гойя в 1796 году.
— Военком! — восклицал Донцов. — Прямо военком!
Они вышли из Лувра в час без четверти. Обоим хотелось пройти пешком под Триумфальной аркой
Карусели и дальше Тюльерийским садом до Елисейских полей. День был душный и теплый, в такой осенний
день Париж запоминается навсегда. Но был поздний час, они сели в такси, и Миша Тэрьян смотрел по сторонам
широко раскрытыми, блестящими глазами и запомнил черный от времени фасад Лувра, зеленый газон и
розовый, как бы живой, мрамор арки короля Людовика. Донцов хвалил камень, из которого строился Париж.
“Вот камень, с годами все крепче и чернее. Крупный камень, потому и дома скоро строятся. Затем обрати
внимание — леса легкие, тонкие, как спички. Все дело в подъемнике”.
Железный подъемник медленно ворочался на крыше строящегося дома, подтягивал и двигал в воздухе
обтесанные белые, как пиленый сахар, каменные глыбы. Донцов и Тэрьян следили за подъемником, но такси
повернул на набережную, и они поехали вдоль тихого течения глубокой и медленной реки. Чистенький, новый
буксир тащил широкую, белую баржу. На корме баржи — домик, каюта, похожая на деревенский домик.
Человек в длинной, до колен, блузе поливал цветы, и тут же дети играли с собакой. Тучи автомобилей двигались
по обоим берегам реки, и оттого еще удивительнее казались деревенский французский домик и деревенская
идиллическая жизнь на барже. Колонна машин повернула на площадь Согласия, и здесь машины разбежались,
рассеялись в разные стороны, огибая обелиск и фонтаны. Но автомобиль, в котором ехали Донцов и Тэрьян,
втиснулся в новую колонну машин и покатился по Елисейским полям. Широкая асфальтовая полоса улицы
походила на застывший морской канал. Зелеными берегами подступали скверы к самому асфальту, и тротуары
походили на набережную. Этот асфальтовый канал точно прогибался под тяжестью тысяч машин, и только в
самом конце дуга улицы выпрямлялась и поднималась вверх. Здесь Елисейские поля завершала серая
кубическая арка с голубым и чистым просветом внутри, как будто тут кончался город и дальше была голубая
даль, а не другие улицы и другие дома. У Ронд Пуэн задержал конный полицейский. Пешеходы, перепрыгивая с
островка на островок, медленно переходили широкую, обмелевшую реку улицы. Миша Тэрьян держал перед
глазами часы и тихо ругался. Стрелки пододвинулись к часу. За Ронд Пуэн улица менялась. Зеркальные витрины
автомобильных магазинов отражали и повторяли солнце. Саженные буквы реклам отвоевывали каждый
свободный метр фасадов и футляры строящихся домов. Люди совершенно бесцельно бродили по тротуарам и с
рассеянным видом сидели на верандах кафе.
— Здесь, — сказал Донцов и постучал в стекло шоферу.
— Ну, ни пуху, ни пера.
Донцов рассмеялся. Автомобиль остановился у подъезда отеля “Клэридж”.
II
У Ивана Андреевича было необыкновенное представление о роскоши. Однажды в жизни он был в
Зимнем дворце, но это было на следующий день после выстрелов “Авроры” и ночного боя на Дворцовой
площади. Затем в двадцатом году штаб его дивизии занимал дворец князя Сагнушко на Волыни. И в Зимнем
дворце и во дворце Сангушко наследили тяжелые солдатские сапоги. На малахитовых столах лежали
расстрелянные гильзы, караваи черного хлеба, а поверх них — солдатский жестяные манерки. Все же Иван
Андреевич понял, что простор и глубокая перспектива пустынных двухсветных зал, бронза канделябров,
хрусталь люстр и мрамор колонн — это и есть роскошь. Вестибюль отеля “Клэридж” почти не изменил
представления Ивана Донцова: величественная колоннада вестибюля, бар, напоминающий тронный зал,
жемчужины светящихся в расписном потолке люстр, зеркальный блеск полированных стен — это и была
роскошь. Стены отражали Ивана Донцова и сопровождающего его, грузного, рыжего с сединой, мистера Фолл.
Элегантные, похожие на актеров из великосветской фильмы, парочки совершенно неслышно шли им навстречу
по голубому и мягкому ковру. Человек в темно-зеленом фраке с золотым аксельбантом, переставляя ноги, как
автомат, бежал впереди, и, пока они шли, Донцов соображал, что величие и импозантность этого здания
происходят главным образом от удивительной чистоты, от натертых до сияния зеркал, стен, хрусталя, бронзы и
стекла. Уют, симметрично-спокойные линии, перспектива коридоров напоминали ему первый класс
трансатлантического парохода. Первый класс он видел однажды в открытый иллюминатор, в доках Гамбурга,
когда чинили обшивку парохода “Кайзер Вильгельм”. Коридор упирался в тяжелую, белую с золотым ободком
дверь, человек в зеленом фраке распахнул обе половинки двери и отодвинулся в сторону. Фолл пропустил
Донцова, и Иван Андреевич увидел зал, в котором при случае можно было разместить батальон пехоты.
Противоположные двери распахнулись, два человека: один высокий, худой с зачесанными назад седыми
волосами, другой — худой плоский человек с выбритой верхней губой и русой квадратной бородкой вышли на
встречу Донцову.
Донцов узнал Артура Ричеля по портретам, по бледным оттискам стертых клише вечерних газет. Сначала
он показался Донцову моложе, чем на фотографиях; только нижняя часть лица, мягкий и круглый подбородок и
сухая старческая шея выдавали годы Ричеля. Человек с русой бородкой согнулся и протянул обе руки Ричелю,
тот взял его обе руки одной левой, а правую протянул Донцову, и Донцов пожал холодную, сухую, с
деформированными суставами, руку старика. Мистер Фолл невозмутимо и почти незаметно переменил
диверсию и оказался впереди человека с русой бородкой, оба пошли к выходу, между тем Ричель, не выпуская
руки Донцова, повел его в боковую дверь. Другая комната была маленькой гостиной, но здесь почему-то стояли
стоймя высокие чемоданы и на сдвинутых столах лежали пестрые, разрисованные картоны. Похожий на Фолла,
но совершенно лысый человек рассматривал на свет рисунки. Ричель взял этого человека за борт пиджака:
— Вилэм, переведите мистеру Донцов…
— Я говорю по-английски, — сказал Иван Андреевич.