Вырвать электроды из нашего мозга - Страница 27

Весь этот культурный материал и включил Адам Смит в свою модель политэкономии. А каркасом этой модели была ньютоновская картина мироздания. Адам Смит просто перевел ньютоновскую модель мира как машины в сферу производственной и распределительной деятельности. Это было органично воспринято культурой Запада, основанием которой был механицизм. Как машину рассматривали тогда все, вплоть до человека. Ньютоновская механика была перенесена со всеми ее постулатами и допущениями, только вместо движения масс было движение товаров, денег, рабочей силы.

Экономика была представлена машиной, действующей по естественным, объективным законам (само введение понятия объективного закона было новым явлением, раньше доминировало понятие о гармонии мира). Утверждалось, что отношения в экономике просты и могут быть выражены на языке математики и что вообще эта машина проста и легко познается. Адам Смит перенес из ньютоновской механистической модели принцип равновесия и стабильности, который стал основной догмой.

Более того, Адам Смит, вслед за Ньютоном, должен был ввести в модель некоторую потустороннюю силу, которая бы приводила ее в равновесие (поскольку сама по себе рыночная экономика равновесия не соблюдала). Это — «невидимая рука рынка», аналог Бога-часовщика. Политэкономия, собственно говоря, претендовала быть наукой о приведении в равновесие всех трех подсистем, взаимодействующих с ядром — гражданским обществом Локка — так чтобы эта система функционировала как равновесная. На деле же вся политэкономия индустриализма, начиная с Адама Смита, тщательно обходит очевидные источники неравновесности и механизмы гашения флуктуации, возвращения системы в состояние равновесия. Гомеостаз, равновесие поддерживается только в ядре системы, способном вобрать лишь небольшую часть человечества (в чем, собственно, и заключается нынешний кризис индустриализма).

Мы не можем здесь рассмотреть и другие культурные течения, которые сыграли важную роль в становлении политэкономии, в частности, такую вроде бы постороннюю вещь, как алхимия. Алхимия, которая занимала важное место в культуре Западной Европы, была тем сплавом мистики и ремесленного мастерства, поэзии и философии, в котором возник специфический для Запада культ золота, монеты. Это было предпосылкой того, что мы называем сейчас монетаризмом и считаем экономической теорией, хотя на самом деле это философское учение, которое создавали величайшие умы Западной Европы — от Коперника и Ньютона до Гоббса, Монтескье и Юма. Почти все великие ученые времен научной революции большие усилия и страсть вложили в развитие представлений о монете, о деньгах. Гоббс с энтузиазмом воспринял открытие кровообращения Гарвеем, потому что оно давало ему наглядную и «естественную» метафору: деньги по венозной системе налогов стекаются к сердцу государства-Левиафана. Здесь они получают «жизненное начало» — разрешается их выпуск в обращение, и они по артериальному контуру орошают организм общества. Деньги приобрели смысл одной из важнейших знаковых систем Запада, стали представлять людей, явления, общественные институты. Как сказал видный европейский философ XVII века, «золото и серебро — самая чистая субстанция нашей крови, костный мозг наших сил, самые необходимые инструменты человеческой деятельности и нашего существования».

Разумеется, в Европе, в западной общественной мысли с самого начала были диссиденты. Существовали важные культурные, философские, научные течения, которые отвергали и механицизм ньютоновской модели, и возможность приложения ее к обществу. И экономисты делились на два течения: инструменталистов и реалистов. Более известны инструменталисты, которые разрабатывали теории, излагающие «объективные законы экономики». Инструменталисты использовали методологические подходы механистической науки, прежде всего, редукционизм — сведение сложной системы к более простой модели, которой легко манипулировать. Из нее вычищались все казавшиеся несущественными условия и факторы, оставалась абстрактная модель. В науке это — искусственные и контролируемые условия эксперимента, для экономиста — расчеты и статистические описания.

А реалисты — те, кто отвергал редукционизм и старался описать реальность максимально полно. Они говорили, что в экономике нет законов, а есть тенденции. Использовалась такая, например, метафора: в механике существует закон гравитации, согласно которому тело падает вертикально вниз (так, падение яблока подчиняется этому закону). А сухой лист ведет себя иначе: вроде бы падает, но падает по сложной траектории, а то, может, его и унесет наверх ветром. В экономике действуют такие тенденции, как падение листа, но не такие законы, как падение яблока (реалисты уже в этой аналогии предвосхищали немеханистические концепции второй половины XX века; представление о неравновесных процессах, флуктуации и нестабильность). Хотя триумф техноморфного мышления в эпоху успехов индустриализма оттеснил реалистов в тень, их присутствие всегда напоминало о существовании альтернативной парадигмы политэкономии.

Но научная картина менялась. В XIX веке был сделан важнейший шаг от ньютоновского механицизма, который представлял мир как движение масс, оперировал двумя главными категориями: массой и силой. Когда в рассмотрение мира была включена энергия, возникла термодинамика, движение тепла и энергии, двумя универсальными категориями стали энергия и работа, вместо массы и силы. Это было важное изменение. В картине мира появляются необратимость, нелинейные отношения. Сади Карно, который создал теорию идеальной тепловой машины, произвел огромные культурные изменения. Эту трансформацию образа мира освоил и перенес в политэкономию Карл Маркс.

Маркс ввел в основную модель политэкономии цикл воспроизводства — аналог, разработанного Сади Карно идеального цикла тепловой машины. Модель сразу стала более адекватной — политэкономия стала изучать уже не простой акт эквивалентного обмена, как было раньше, а полный цикл, который может быть идеальным в некоторых условиях (Карно определял условия достижения максимального КПД, в цикле воспроизводства — максимальной нормы прибыли). Но главное, что из термодинамического рассмотрения (а это была равновесная термодинамика) вытекало, что, совершив идеальный цикл, нельзя было произвести полезную работу, т. к. эта работа использовалась для возвращения машины в прежнее состояние. И, чтобы получить полезную работу, надо было изымать энергию из топлива, аккумулятора природной солнечной энергии. То есть, топливо было особым типом товара, который содержал в себе нечто, давным-давно накопленное природой, что позволяло получать работу. Когда Маркс ввел свою аналогию — цикл воспроизводства, в каждом звене которого обмен был эквивалентным, то оказалось, что для получения прибавочной стоимости надо вовлекать в этот цикл совершенно особый товар — рабочую силу, платя за нее цену, эквивалентную стоимости ее воспроизводства. Рабочая сила была таким товаром, созданным «природой», который позволял производить «полезную работу». Так в политэкономию были введены термодинамические категории. В дальнейшем были отдельные, но безуспешные попытки развить особую ветвь энергетической или «экологической» политэкономии (начиная с Подолинского, Вернадского, Поппер-Линкеуса, Геддса и др.).2

По сути, в переходе от цикла Карно к циклу воспроизводства был сделан неосознанный скачок к неравновесной термодинамике, скачок через целую научную эпоху. В отличие от топлива как аккумулятора химической энергии, которая могла вовлекаться в работу тепловой машины только с ростом энтропии, рабочая сила — явление жизни, процесса крайне неравновесного и связанного с локальным уменьшением энтропии. Фабрика, соединяя топливо (аккумулятор энергии) с живой системой работников (аккумулятор негэнтропии) и технологией (аккумулятор информации), означала качественный сдвиг в ноосфере, а значит, принципиально меняла картину мира.

Маркс сделал еще один важный шаг, соединив модель политэкономии с идеей эволюции. На завершающей стадии работы над «Капиталом» появилась теория происхождения видов Дарвина. Маркс оценил ее как необходимое естественно-научное обоснование всей его теории. Он немедленно включил концепцию эволюции в модель политэкономии в виде цикла интенсивного воспроизводства, на каждом витке которого происходит эволюция систем.