Выход где вход - Страница 69

После этого в Вере что-то сломалось. Она и сама не поняла, почему вдруг угасла в ней вера и отчего. Подумаешь — Никита оказался прагматиком… Про Марину-то она сразу почувствовала, что той нельзя рассказывать о Книге, и ни капли не унывала. Это даже помогало ей выживать рядом с восхитительной подругой. Да, та женственна, изящна и хороша собой, довольна своим замужеством… Но что всё это значит по сравнению с истинами, которые столетиями ждёт человечество? А задачи более мелкого масштаба просто не стоили внимания…

Вера скорбно переплела руки на краю стола. Опустив на них голову, разглядывала вьющийся лиственный узор на чашке. Господи, сколько же месяцев она не прикасалась к заточённой в столе Книге, не раскрывала пожелтевшие тетрадочки? И сколько времени гасила в душе чувство поражения, понапрасну порушенной жизни…

В этот момент о себе напомнил кот, с укоризненным взглядом сидевший возле тарелки. Устав ждать, когда у хозяйки проснется совесть, он издал горестный 'мяв' и принялся тереться мордочкой о Маринины ноги.

— Ах ты, бедный мой зверюшик, — разулыбалась Марина. Сгребла его в охапку и нежно прижала к себе. — Солнышко ты моё рыжее! Пушистик! Заинька!

Вера невольно расплылась в улыбке, видя, как Марина ласкает кота. Тот отпихивал хозяйку лапами и рвался с рук, требуя еды. Увидев долгожданную порцию, торопливо метнулся к миске. По кухне разнеслось равномерное урчание, похожее на работающий моторчик. Вера пристроила голову в ладонях и засмотрелась на чавкающего, мурчащего от нетерпения и блаженства кота.

— Я землю тоже воспринимаю как живое существо, — смущенно призналась она. — Мы потому с Костей так спорим, что он этого понять не может.

— Землю? — удивилась Марина.

— Ну, да… Чему тут удивляться? — с подозрением глянула на нее Вера, прикидывая, не выдаст ли себя чрезмерной откровенностью. — Представь себе животное, у которого хозяин — алкоголик. Он может спьяну размякнуть, погладить, а через час так палкой отходит, что покалечит на всю жизнь. Бессловесная тварь не способна себя защитить. Только смотрит с надеждой и страхом — 'вдруг не ударит?'. Все равно у неё другого хозяина нет, кроме этого забулдыги. Примерно так я нашу землю и представляю. Жалко её…

— Ты опять преувеличиваешь, — возразила Марина, с нежностью косясь на мурчащий рыжий шар. — В большинстве стран земля даже очень ухожена — каждый клочочек обработан.

— В том-то и дело, — заволновалась Вера. — Остальные страны легко любить 'за что-то' — за древность, за благополучие граждан, за уникальную природу. А Россия — она вся против шерсти. Грязь, холод, дурной климат. Всегда — в брожении. Очень похожа на реку — берега одни и те же, а внутри каждую минуту всё разное… Может, поэтому такая плавучая столица как Питер самую суть её отражала.

Отвернувшись от кота, Вера уставилась в пустое пространство, словно выуживая оттуда слова:

— Эту неразумность любви к России невозможно объяснить логически. Она вся — не 'за что-то', а 'вопреки'. Уж вопреки здравому смыслу — точно. И от этого ещё сильнее держит…

— Мда, — призадумалась Марина, наматывая на палец лисью прядь своих волос. — То, что ты описываешь, похоже на жалость. Я все думала, почему такое особенное чувство вызывает осень? Пожалуй, от уязвимости земли. Ведь природа — после того, как отдала всё накопленное, раздевается донага. Нас жалит именно её уязвимость…

— Хорошо сказано — жалит, — уцепилась Вера за понравившееся слово. — Ты права, тут всё жалит! Все эти мокрые, голые, продрогшие деревья. Озябшая, слипшаяся в грязное месиво земля… Она как бы вся перед нами раскрывается. И, кроме жалости, возникает необъяснимое чувство вины. Потому что в ответ-то мы ничего не можем.

Вера почувствовала в глубине груди слёзный ком и упрекнула себя за глупую сентиментальность.

— Парадокс в том, что это — жалость к сильному, — поделилась она недоумением. — Ведь размеры-то внушают чувство величия. Даже подавляют своей огромностью. Откуда жалость?

— Земля не обихожена, не полюблена как следует. Может, поэтому? — предположила Марина.

— Не знаю. Меня лично здесь жалит контраст силы и слабости, — задумчиво призналась Вера. — Вот сравни толщину дерева и зыбкость веточек. Пространство неба и одинокое дерево на его фоне. Или совсем уж хрестоматийно — бескрайнее поле и шаткий стебелек травы. Головой об этом не думаешь, а бессознательно, когда живешь здесь, всё время впитываешь. Эти контрасты усиливают чувство зависимости…

Вера застопорилась, с подозрением поглядывая на Марину. Нет, вроде не светится у той в глазах ни насмешки, ни высокомерия. Наконец, продолжила:

— … зависимости земли от неба. Или неба от земли, уж не знаю. Нас — друг от друга, больших — от малых. Здесь всё перекликается.

В повисшей паузе был слышен редкий стук водяных капель, срывающихся в раковину с крана.

— Во многих странах земля может защитить себя землетрясениями или цунами. Хоть как-то выразить свой гнев, — увлеклась фантазиями Вера. — А у нас — только тихо плачет бесконечными дождиками, пока они от безнадеги в снег и лёд не превратятся.

Марина, откинувшись на стуле, беззвучно слушала. Ореховые глаза потемнели, приобретя оттенок гречишного меда. Когда она втягивалась в разговор, от неё исходило такое внимание и покой, что успокаивался сам говорящий. Вместо нервозного, напористого стремления её убедить, возникало желание рассказывать со вкусом и неторопливо. Смаковать и растягивать историю как поблескивающий в узком бокале глоток вина. И сейчас Вере было легко, ничто не мешало признаваться подруге в сокровенных чувствах…

Чтобы не расплескать переполнявшие её эмоции, дрожь и трепет, она тихонько вышла из кухни — якобы по надобности. По дороге решила взглянуть на детей. В гостиной голосил телевизор. Рыжий котяра пристроился посередине, разметавшись на полдивана. Аля нежно почесывала его за ухом. Петька кота игнорил, увлеченный зрелищем.

— Дети там кино смотрят, — сообщила Вера, вернувшись на кухню.

— А я чайку подогрела, — улыбнулась навстречу Марина. — С твоими любимыми лесными запахами: малина, черная смородина, дикая вишня.

Вера медленно вдохнула аромат из сиреневой чашки с волнистыми краями, изогнутой в форме цветка.

— Метель, похоже, стихла, — сообщила Марина, всматриваясь в заоконную тьму. — А снегу-то, снегу намело…

Оправив изгибы геометрического рисунка, она, повеселев, взглянула на Веру. Та грела руки об чашку и бурлила изнутри какими-то словами и образами. Вспоминала о недописанной Книге, припрятанной в глубине стола. И о том, что сейчас, сама того не заметив, пересказала подруге кусочек из неё, как до этого много раз пересказывала Киту какие-то фрагменты… Словно заточённая в гробовом ящике рукопись, по собственной воле стремилась наружу. Тянула Веру к себе за полу, как ребёнок, торопящийся из кроватки или манежа выбраться на пол, встать на свои ноги.

— Как хорошо, что наступает зима… Всё сейчас опадает, темнеет, уходит. Новое еще не возникло, — заговорила вдруг Марина, неотрывно всматриваясь в сердцевину своей чашки. Казалось, она описывает картинки, проступающие на дне. — Земля черная. Деревья наши любимые превращаются в скелеты. И когда эта темнота начинает светиться изнутри снегом, сразу легче становится. Откуда-то снова берутся силы, будто снег и впрямь приносит свет. Представляешь, всегда такая серая, бурая, темная земля — и вдруг светится?

— Ой, Мусь, — слабо улыбнулась Вера. — Я только сегодня об этом подумала. О том, что снег это — живой космос. Похоже, правда?