Выгорание (СИ) - Страница 3

До клиники три шага от тротуара. Можно вздохнуть или выпить из бумажного стаканчика кофе. Но он не станет этого делать. Свой он выхлестал по дороге, чтобы проснуться, продрать основательно глаза, а этот... Пусть стоит и режет глаз,  те самые три минуты.

Не выпитый стакан, ломтики яблок, которые останутся лежать в припасенной на случай голодной смерти Эдички, элегантной коробочке, который попав в цепкие ручки домо-мучительницы Сережи, стремительно набрал пару кэгэ на мягком месте и бедрах. Серега шутил и подначивал, что, как врач, должен констатировать факт, что Эдькино тельце усердно готовится к зачатию и запасает питание впрок. Эдик злился, рычал, материться не умел — не дано интеллигентному мальчику; «присаживался», как он выразился на диету, но противные килограмчики то уходили, поминай как звали, то возвращались после пары порций ароматных пельменей, выставленных в десять вечера, явившейся на огонек Софьей Палной, «чтобы мальчики не умерли от потери веса».

Воспоминания... В них не было ни муки, ни боли, только плохо скрываемые и тогда ухмылки, при виде закатывающихся от возмущения глаз Эдуарда Вениаминовича, как его величала женщина-искусительница.

— Благодарю покорнейше, мадам, не стоило так беспокоится. Я, пожалуй, чаю выпью перед сном и мне нужно позаниматься, — отступая к кухонной арке, Эдик лихо развернулся и припустил в спальню. Но не успел, потому что добрая женщина, без лишних телодвижений, которые объемное тело не переносило априори, — проскочила в другую дверь и преградила ему дорогу. Руки «в боки», наверченная на высокий лоб цветастая тряпка, наподобие цыганской, и блестящая поварешка, кого угодно остановит. Да и телом женщина напоминала по сравнению с парнем, ну, если и не Илью Муромца, то по крайней мере, Алёшу свет Поповича.

Сергей исподтишка наблюдал за погоней, намыливая уже второй раз руки. Тщетность попыток скрыться от дамы, была очевидна. А перед глазами закружились мысли-образы, в которых на округлившихся бедрах и попе появилась легкая прозрачная ткань, скорее платок, как у танцовщиц: «Господи, одалиска ты моя!».

Приватный танец появился в планах неожиданно. И жалко напрыгавшегося за день парня, но платок с головы Софьи Палны мысленно уже обернулся вокруг талии, сполз ниже... и еще ниже...

Плавность, нежность, движения... Он не настолько устал, чтобы опуститься на колени и поцеловать. Чтобы скользнуть по простыне, беспощадно оголить колено и часть смуглого бедра, переходящего белым мазком на лишенную солнца кожу. Вот такие вот воспоминания!

Легкий, он такой... ммм... как пузырьки в шампанском — самом розовом, самом терпком... И совершенный: в изодранных на бедре джинсах, в тонкой толстовке с капюшоном. Он убегает от нее каждый вечер. Эти «кошки-мышки» сперва сбивали его с толку, и Сергей мягко советовал : «Софочка, гадость моя. Не тревожьте мальчика, он бережет фигуру. Стаканчик кефира и довольно».

Таких злющих сощуренных глаз он не встречал ни у одного представителя женского пола: «Вы, Сереженька, не переживайте за его тело, — критично, морщилась паразитка, в упор прожигая его спину, потому что в глаза он не смел ей перечить и давать советы, — с нею всё в порядке. Мальчику нужно кушать и спать. Я убираюсь в его спальне раз в месяц. Он там не бывает! Где же он спит? Может быть он боится темноты и засыпает на диване?» — прыснувшее в разные стороны кофе, однозначно ответило на этот вопрос.

— Вы правы. Пусть спит, — спокойно разглядывая Эда, невинно-жующего вторую порцию пельмешек со сметанкой, отвечал Сергей. Вот, кто никогда не участвовал в спорах, так это Эдик. И даже целуя Софочку в носик, с высоты своих ста восьмидесяти сантиметров, он искренне благодарил и желал всем сладких снов, приятного аппетита и бла-бла... «Стоп, а ведь и правда, — думал Сергей, разглядывая одинокий стакан с кофе на подставке, — он не спорил и не обещал. Он никогда не обещал быть рядом».

Этот стакан был последним, который он купил Ему.

***

А первый? Ты помнишь первое свидание?

Разве так бывает, что приходишь полюбоваться на графику шизофреника Исаева и угадываешь в ней человека. Его тело, завернутое в тонкое одеяло, мягкую безвольно спадающую руку. Полное дежа вю, такое болезненное, не дающее покоя воспоминание.

Он, совсем молоденький доктор, наедине с затравлено отвернувшимся от него мальчиком. Ни с кем не разговаривает, молча глотает комок в горле, а ты, как идиот, трясешь его за плечи, срываешь «бабочку» с капельницей, тащишь на руках в больничный сад, умытый утренней росой: «Тебе нельзя быть одному. Давай переведу в общую палату. Там дети мал мала меньше. Хочешь, даже с грудничком? — стучится к нему в душу Сергей, — вот там не соскучишься. Там мамашки молоденькие, целый день трут полы вокруг своих чад в халатиках. Соглашайся», — почти умоляет СС, так его прозвали больничные дети.

А мальчик глядит в сторону, отстраняет от себя его руки, даже как-то холодно становится от его скользкого неопределенного взгляда: «Я хочу обратно, в палату, — и добавил не очень уверенно, осторожно, — я смогу ходить и этого достаточно для мамы с папой и для всех, я так думаю».

СС опустился перед ним на корточки, так низко, что даже халат затрещал на спине, когда он обхватил парня. Просто хлопал его по спине, не произнося больше ни слова. Он очнулся только, когда парень, убаюканный мерным покачиванием, уснул на нем.

Сергей бормотал что-то недовольно про то, что поганец специально притворяется и не ходит, чтобы поездить на докторе, особо ворчливо он отзывался, когда сестрички заботливо открывали  двери перед ними. СС и его ноша.

Парень выписался через неделю. Он вышел на своих ногах, немного прихрамывая и опираясь на отца, и ушел не оглядываясь, так и не простив себя за грубость и страх, за невозможность доверить свою беду кому-то еще. Так он будет поступать всегда. Молча ускользать в тихий угол, зализывать раны и выползать наружу побитым, но упрямо желающим жить.

Какой-то промежуточный парень, встретившийся ему на пути, обозвал его Зойкой, то есть жизнью. Имечко к нему не приклеилось, и парень не задержался, а вот Эд его помнил. Насечки на душе, почти зарубки. С каждой его дерево замирало, переставало расти, а потом раны зарастали землей, мхом, а в памяти оставались миниатюры: тот самый парень, беспощадно скручивая его руки бельевой веревкой, обдает его перегаром в кухне, и лихо прикрывая занавесочки, раскладывает его в темноте на столе. Над головой мелькает простая лампа — то ли она ходуном ходит, то ли стол безбожно кряхтит под их телами. Он мало помнит, только жаркий шепот в губы: «Зойка, твою налево, как же в тебе хорошо. Можно, я в тебя?» — ответить он не успевал никогда, да и вопрос этот дежурный, которым партнер распалял свое желание, вроде и уместным был или ему так казалось?

Все чего ему хотелось в момент, когда он вышел из больнички, это вернуться в театр. Хоть осветителем, хоть гардеробщиком. Но комиссия помаялась и перевела его на следующий курс заочно. С ним занимались, но нога не слушалась, сухожилия мгновенно замерзали и словно ломались.

Боль поселилась где-то рядом с сердцем, мучила и давала отпор анальгетикам. Пока он валялся на больничной койке, местный симпатичный Айболит скармливал ему обеды, которыми его щедро одаривали девчата из отделения. Он кормил его с ложки, упорно захватывая все время посещений, которое было отдано папе с мамой, но которые приходили все реже вместе, а потом по очереди, однажды прислали такси с цветами и шоколадом, от которого у него с детства аллергия.

Эдик сидел в парке, откручивая заботливо пришитую кастеляншей в очередной раз пуговку на пижаме: «Какой красивенький мальчик, а дурью маешься! — возмущалась женщина, прилаживая наскоро пуговку, не очень крепко, понимая, что завтра он вновь будет думать свои нехорошие мысли и открутит именно эту, — может я тебе упаковку со склада принесу? Знаешь, Эдинька, есть такая с пузыриками. Как что надумаешь, так хлоп-хлоп и дави их распроклятых. Гарний ты хлопчик, но глуп як пробка, прости Господи. Та ты не бачив, яких уродов в женихи беруть! На що тоби ноги, главное шо между ними у тебя». Эдик молчал, не слушал, но немного успокаивался ее словами и громким шепотом. Крутил другую пуговичку и возвращался к ней вновь. СС он побаивался. Тот причинял боль, тянул ему ногу, заставлял лежать на вытяжке часами, терпеть внутримышечные глубокие инъекции иглами сантиметров по десять. Кололи витамины в мышцу. Иногда он совсем не хромал. Словно забывал о ногах. Они ведь не самое главное, хотя вот с этим он мог бы поспорить.