Выгодный риск - Страница 5

Зато она отметила другое: с каким внимательным интересом поглядывал на нее Кирилл Макарович, почти не следя за игрой. Что для приятного молодого человека было простительно. А для баронессы – немного развеяло скуку. Она ответила на его взгляд ничего не значащей сдержанной улыбкой. Чтобы не поощрять пустые надежды.

Для кого мороз – грозный воевода, а для кого – отец-кормилец. Немалая часть московского делового люда кормилась от мороза, многим старик пользу приносил. Взять хотя бы нищих: в холода сердобольные господа подавали куда щедрее, чем в летнюю жару. Сбитенщики бойко разливали обжигающий напиток из чайников, укутанных одеялами. Ренсковые погреба и питейные трактиры согревали народ не только чайком. Каретные мастерские продавали и чинили сани. Владельцы дровяных и угольных складов разве что не молились, чтобы мороз крепче пробирал, а печи в домах топили жарче. Торговцы мехами сбывали большую часть лежалого товара. Даже театры морозам радовались: публика бежала развлекаться и греться.

Были артели, которые промышляли только в мороз: на Москве-реке и прудах резали лед. Массивные бруски в два аршина[5] длиной и пол-аршина шириной выпиливали из ледяного покрова, складывали на волокуши и отвозили на продажу. Покупателей было много, вся Москва. В домах и ресторанах запасались льдом на весь год, до следующих холодов. Ледяные чурбачки держали в ле́дниках, где хранились припасы. Понемногу откалывали для мороженого, для компрессов от мигрени, для лечения зубной боли или опохмела, ну и прочих домашних надобностей. В самый жаркий день в леднике холод стоял такой, что зуб на зуб не попадал. Чурбачков набирали с запасом, с первого тепла лед взять неоткуда. Промысел был выгодный, но только в зимние месяцы.

Артель Ивана Гаврилыча Паплина подрядилась колоть на Пресненских прудах. Вода там промерзала глубоко, лед вставал толстый, а риску никакого. Много было рассказов, как на реке лед отрывало, рубщик падал в черную воду, течение утащит, и поминай как звали. Сам Паплин таких случаев не видел, но старался без нужды не геройствовать. На прудах, если свалишься в прорубь, свои всяко вытащат.

Артельщики кололи вторую неделю. Ранние проруби уже покрылись льдом. Слишком тонким, чтобы брать. И без того льда хватало, пруды обширные. Со вчерашнего дня проделали длинный, в пять саженей[6], канал, из которого ловчее выпиливать ледяные бруски. Пилили обычной двуручной пилой, подцепляли отпавший брусок багром с металлическим крюком, вытаскивали из воды, а там уже складывали штабелем на сани. Бруски, с виду прозрачные, были тяжелыми, одному не поднять.

Паплин сам не колол, приглядывал, как мужики стараются. Его дело самое важное: подъехать к покупателю и цену хорошую получить. Он часто покрикивал, чтобы шевелились: уже Масленица, до тепла недели три-четыре, мороз отступит, и все, закончится их промысел. Мужики бурчали, но трудились без лодырьства, понимали, что себе лишнюю копейку добывают.

Колька, самый молодой артельщик, старательно двигал пилой вверх и вниз, вгрызаясь в лед. Гришка с Ванькой потащили напиленные бруски на волокуши. И тут в воде показалось нечто большое и черное. Колька сразу понял, что это такое: наверняка сом здоровенный. От зимней спячки совсем одурел, поднялся со дна, от коряг, воздуха в полынье набрать. Он сейчас вялый, еле шевелится, голыми руками можно взять. А сколько у него мяса, какую уху наварить можно! Оставив пилу торчать изо льда, Колька стал примериваться.

Хитрая зверюга поигрывала спиной, будто переваливалась с боку на бок, немного подныривала и всплывала опять. Ничего не боится хозяин пруда, нежится, дышит. Колька сразу смекнул, что сом, должно быть, размера удивительного. Пудов на пять, а то и шесть. Как бы его достать? Сети нет, не нырять же самому в ледяную воду. И тут он сообразил, как изловчиться.

Подхватил Колька багор, который был под рукой, занес над спиной сома, хорошенько примерился и всадил железный крюк в самую горбину. А как всадил, так и принялся тянуть и кричать во все горло, чтобы товарищи прибежали на помощь. Задумка удалась. Сом не сопротивлялся, Колька подтащил его к самой кромке льда. Одному дальше не вытянуть. Тут как раз Гришка с Ванькой вернулись. Колька им в запальчивости кричит: «Вон какую рыбину подцепил, чего рты раскрыли, тащите баграми, пока сом не опомнился».

Мужиков уговаривать не пришлось. Схватили багры и давай сома вместе вытаскивать. Дело пошло споро. Сом здоровенный, хорошо хоть не брыкался, а то бы ушел. Трое мужиков еле выволокли рыбину на лед. А как увидали, что за чудо поймали, так и замерли с баграми.

– Это что же такое? – только и сказал Колька в полном своем удивлении.

Да тут как раз Паплин рядом оказался. Увидал, что его работнички из воды вытянули, и сразу смекнул, что вляпались в большую беду. Тут уж затылки чесать некогда, убирать с глаз долой, пока кто не заметил. Приказал в воду столкнуть и баграми под лед затолкать. Авось не выплывет больше. Только мужики стояли, как дурни. Рукой пошевелить не могут.

Ругнулся на них Паплин в сердцах, выхватил багор и сам стал сталкивать. Край проруби рядом, да только такая тяжесть, что не идет, как примерз. Паплин в другой раз так рявкнул, что мужики очухались, стали помогать. Да только не успели. Как раз у них за спинами раздался полицейский свисток. Паплин как услыхал, так у него все нутро и обмерло. Все, поздно, попались… Как тут объяснишь…

– Это что же такое натворили?

Принесла нелегкая городового Тараскина. Откуда только взялся. Зашел городовой к проруби, и тут перед ним предстала картина во всей красе.

– Вот, значит, как лед колете, – говорит он, а сам кобуру револьверную расстегивает. – Ну молодцы, душегубы…

Паплин еще попытался объяснить:

– Да что вы, ваш бродь, в проруби сам плавал, а мои не разобрали, что к чему, вытянули, и вот…

– Сам плавал, говоришь, не разобрались, говоришь, ну вот пристав с вами и разберется, молодчиками, – говорит Тараскин и, не слушая мольбы, свистит в полицейский свисток двойным тревожным свистом, чтобы с другого поста прибежал на подмогу городовой.

А раз мужики приказу его не подчинились и багры не бросили, вынул револьвер, на них навел. С самыми серьезными намерениями. Будут знать, что полиция со злодеями шутки не шутит.

В толпе, что вечно спешит и торопится вверх и вниз по Тверской улице, шел ничем не примечательный господин. Проходящие мимо дамы бросали на него взгляд, какой любая воспитанная дама бросает на улице, – куда ни попадя, по причине неизбежного любопытства. По мнению дам, хотя кто его знает, какое у них мнение, господин был ничем не примечательным.

Судя по одежде – скромного достатка, хотя воротник меховой и пальто приличного сукна, на голове теплая шляпа, на ногах – начищенные ботинки (дамы часто обращают внимание на ботинки, как будто других достоинств недостаточно). Скорее всего – рядовой чиновник городской управы. Скользнув взглядом, дамы теряли всякий интерес к прохожему. Не замечая некой строгости, если не сказать холодности, на его лице, какую в Масленицу редко встретишь.

Господин упускал взгляды, какие в изобилии сыплются на неженатого мужчину после тридцати лет. Казалось, ему вообще дела нет до того, что происходит на улице, до разукрашенных витрин, проезжавших саней, криков разносчиков и прочей праздничной суеты. Он шел к выбранной цели, не спеша, погрузившись в размышления, но какие – невозможно было отгадать по его лицу. Дойдя до угла Тверской и Малого Гнездниковского, он остановился, немного постоял, словно взвешивая, и не свернул в переулок, куда намеревался, а двинулся дальше, к Страстной площади и Тверскому бульвару.

Пушкин, а это был именно он, в который раз бессовестно опаздывал на службу. Нельзя сказать, что он нарочно испытывал терпение начальника сыска Эфенбаха или показывал характер. Ничего подобного себе бы не позволил.