Выдуманный Жучок - Страница 2

Самое гадкое – что все врут. Говорят: «Это не больно». И ещё: «Как комарик укусит». У них на даче, наверное, саблезубые комарики водятся.

И вот с утра думаешь: «Скоро укол». А после укола думаешь: «Завтра опять». И нет никакого способа избежать укола. Лежишь как дурак, со спущенными штанами, а тебя уже трут чем-то холодным, гадким, чтобы потом – чик!

– Ай!

Я увидела жука. Быстро проморгала слёзы. Но он всё равно полз по бледно-зелёной стенке.

– Щиплет? – спросила медсестра.

– Не знаю, – ответила я, уселась на кровати и принялась искать жука.

Но его не было.

– Это пух от одеяла был, – сказала мама, – ляг и укройся. Щипало сильно?

– Не помню. Это не пух, а жучок!

– Я тебя умоляю! В больнице – стерильность. Помнишь, папе пришлось нам мыло с дозатором купить? Потому что кусковое тут – это среда для размножения бактерий.

– Он полз по стенке.

– Не придумывай!

– Полз вверх, к окну!

– Я с тобой больше не могу. Мне надо покурить. Лежи, не шевелись. Пусть лекарство рассасывается.

Мама ушла. Я взяла её мобильник, проверила, нет ли эсэмэски от папы. Эсэмэски не было. Я посмотрела в окно. Интересно, в воздухе уже пахнет весной или ещё слишком холодно?

– Скучно? – спросил жучок.

Он приполз на подушку и сидел, спокойно пошевеливая усиками.

– Ты настоящий?

– А ты?

– Не знаю. Ты умеешь разговаривать?

– Я всё умею. И разговаривать, и видеть, и слышать. Хочешь, расскажу, что я видел на улице?

– Только не ври. Ненавижу враньё.

– Ладно. Весной на улице ещё не пахнет, но жучки, как можешь догадаться, уже выползли. И кошки начинают сходить с ума и вопить от любви. Все, кроме одноухого чёрного котёнка. Он вопит не от любви, а от голода. Он живёт в нашем дворе, под заброшенными «жигулями». У него на хвосте три белых пятнышка, как азбука Морзе. Каждый день он плачет от голода. Но еда в больнице – это среда для размножения бактерий. Ею нельзя прикармливать кошек. Поэтому повариха вынесла ему не рис с костями, остатки которого она отправила на кухню для ликвидации, а крышечки от йогурта – облизать. А он ими захрустел.

– Не ври!

– Ты когда-нибудь плакала от голода?

– Нет, только от уколов.

– Не знаю, как насчёт тебя, но котёнок – точно настоящий.

Я думаю пару секунд, потом беру мобильник и пишу папе эсэмэс: «Привези килограмм варёной колбасы».

– Проголодалась? – обрадовалась мама, принеся мне вечером передачу от папы.

– Я – нет. Но ты возьми эту колбасу, порежь и отдай одноухому чёрному котёнку, который живёт во дворе и плачет от голода. Только не перепутай его ни с кем: у него на хвосте три белых пятнышка, как азбука Морзе.

Ночью мама забирается ко мне в кровать – лишних коек нет, а спать на стуле не очень удобно. От неё пахнет мылом, но главное – мамой.

– Откуда ты узнала про азбуку Морзе? – спрашивает мама.

– Знаешь, – говорю я, – ты, наверное, права. Это был Выдуманный Жучок. Но от этого он ещё больше настоящий. А ещё знаешь что? Я никогда больше не буду плакать от уколов.

Послали нас с мамой на УЗИ. Надо подняться этажом выше, в отделение общей хирургии.

Тамошние дети – здоровые слонята по сравнению с нами, нейрохирургическими. Особенно с теми, кто худой от химиотерапии. Они носятся по коридору, прихрамывая или поддерживая забинтованные руки, катаются по очереди в инвалидных колясках и хохочут над гипсами. У нас в отделении никто не хохочет над проводками, которые из головы торчат, или над капельницами с химией. Ещё у этих есть игровая комната, с карандашами и телевизором, и куча свободного места, чтобы в прятки играть. А мы даже спим с мамами, потому что коек не хватает.

А они всё равно нам завидуют, потому что мы с мамами лежим, а они – без. У них и игровая потому, что они без мам и, чем занять себя, не знают.

В коридоре мама вдруг меня придерживает и шепчет:

– Подождём!

– Нам же сказали – в двенадцать.

– Там всё равно очередь.

Мама разворачивается к лестнице. Я заглядываю в общее. У кабинета УЗИ сидит, положив ногу на ногу, девочка из наших, нейрохирургических. Крутит йо-йо. Всё круглое и гладкое – и йо-йо, и коленка, торчащая из-под халата, и девочкина голова, не прикрытая платком.

Я поворачиваюсь к маме:

– Ты лежишь тут со мной с двух месяцев, когда поставили первый шунт. И всё ещё думаешь, что раком можно заразиться?

– Я не её боюсь, а её мамы.

– Почему?

– Она нам завидует. У нас-то всего лишь шунт…

Мимо нас с гиканьем проносятся «слонята» из общего. Они играют в автобус из двух инвалидных колясок.

– Если ты завидуешь им, – говорю я, кивая на «слонят», – это не значит, что все завидуют тебе.

– Тебе не понять, ты не мама.

– Мама – это кто? Чёрствая завистливая кракозябра?

Я чувствую, что секунда – и взорвусь. Но тут замечаю – по стене ползёт Выдуманный Жучок. Я иду за ним. Он ползёт прямо к кабинету УЗИ, а потом перелезает по полу к креслам и устраивается на ручке того, в котором сидит девочка с йо-йо. Мама с несчастным видом плетётся сзади. Я сажусь рядом с девочкой и замечаю, что её мама почему-то гордо вздёргивает нос.

Мы молча сидим и ждём.

– Началось? – спрашивает Жучок.

– Ага, – киваю я.

Это мы о моём дурацком характере. Только что я спорила с мамой, а теперь сижу рядом с лысой худой девочкой и понимаю: мама права. Они и правда завидуют. И думают, что мы их жалеем. И показывают, что наша дурацкая жалость им не нужна.

– Плюнь, – предлагает Жучок, – ты вон сюда посмотри.

Он осторожно переползает к девочке на рукав халата. Я слежу за ним и вдруг вижу – из кармана у девочки торчит брелок. И не просто брелок – связанный из ниток крошечный Майк Вазовски! Герой моего любимого мультика «Корпорация монстров»! Я разглядываю Майка во все глаза. Девочка вдруг поворачивается ко мне и спрашивает:

– А что у тебя?

Странно, дети не спрашивают о диагнозе. Это любимая тема разговоров у мам.

– Просто шунт, – пожимаю я плечами, тут же вспоминаю об их зависти и спохватываюсь: – Но нужно каждые четыре года ложиться, чтобы его меняли.

– Мне ложиться каждые четыре недели, – отмахивается девочка, – я спрашиваю, что у тебя на DVD.

Она показывает на DVD-плеер, который сжимает в руках моя мама.

– «Мой сосед Тоторо», «Новые приключения Красной Шапочки», «Мадагаскар», – радостно перечисляю я. – Хочешь, дам посмотреть? А ты мне дашь поиграть…

– Ничего нам от вас не надо, – обрывает меня мама девочки и тянет дочь за руку: – Вставай, наша очередь.

Во взгляде моей мамы ясно читается: «Я-тебе-говорила». Но я думаю о Майке Вазовски. Меня поражает догадка: может, она сама его связала?! Это было бы круто, очень круто.

Они выходят минут через двадцать. У девочки лицо недоумевающее, у мамы – испуганное.

– Что, мне правда лучше? – спрашивает девочка.

– Тише, Анька, не сглазь! – шипит её мать.

Моя мама берёт меня за руку. У неё ледяная рука.

– Надо было выкурить сигарету, – вздыхает она.

Жучок кивает: он знает, какие слабые нервы у моей мамы. А узист не знает: он говорит, что ничего хорошего в моей голове не видит.

Мама зеленеет.

– И плохого тоже, – запоздало добавляет узист. – И вообще, она у вас худенькая такая. Вот перед вами девочка была. Она потолще вашей, хотя и после химии. Всё дело в белковых коктейлях.

Я давно заметила – в больнице всё наоборот. Врачи любят давать советы, как нас кормить. Медсёстры и нянечки – как лечить. Дети утешают мам, а не наоборот.