Вычеркнутый из жизни - Страница 66

Насмерть перепуганный, он теряет голову и, вместо того чтобы отправиться в полицию, принимает глупейшее решение — состряпать себе алиби с помощью приятеля. В это самое время выясняется, что он — отправитель открытки. Он пытается доказать свое алиби, и его тотчас опровергают, уличая во лжи. С этой минуты он пойман: falsus in uno falsus in omnibus. ^[3]Улики против него громоздятся горой. Но тут всплывают новые данные: например, оригинальный кошелек, найденный возле трупа, зеленый велосипед, на котором, по-видимому, приехал убийца. Мэфри знать не знал о кошельке и велосипеде. Тем не менее это признается несущественным, об этих вещах просто забывают, не учитывают их при обвинении. Раз они не укладываются в нужные рамки, значит, их следует отмести. И прокурор, исполненный горячей жажды правосудия, в своей речи даже не упоминает о них.

Милостивые государи, я утверждаю, что в деле Риза Мэфри обвинение всячески стремилось воспрепятствовать — и действительно воспрепятствовало — справедливому суду. Пусть я несовершенно изложил факты, но, милостивые государи, нам никуда не уйти от того, что столь серьезные противоречия не были приняты во внимание. Более того: прокурор в ходе процесса, и прежде всего в своем обращении к присяжным, высказал ряд достаточно мрачных предположений, гибельных для обвиняемого.

Вся речь прокурора была донельзя театральной, к тому же она изобиловала пагубными намеками, рассчитанными на то, чтобы повлиять на присяжных и заставить их вынести обвинительный вердикт.

Милостивые государи, когда на карту поставлена человеческая жизнь, нет места речам, воздействующим не на ум, а на чувства присяжных, речам, которые не озаряют людей ясным светом логики, а возбуждают в них буйные чувства: ужас, гнев, отвращение, жажду мести. Подобные речи иной раз сопровождаются еще более возмутительной комедией, когда ученый муж берет в руки орудие убийства, швыряет его на пол, словно бы даже наносит роковой удар; и эта мелодрама превращает торжественную арену, где вершится правосудие, в дешевый балаган. Я считаю, что речь, произнесенная обвинителем Риза Мэфри, и то, к а к она была произнесена, подрывают основы нашего правосудия, и полагаю, что суд не замедлит согласиться со мной.

Грэхем сделал передышку, и Пол, весь напрягшись от волнения, бросил быстрый взгляд на Спротта. Красное лицо сэра Мэтью было смертельно бледно, губы плотно сжаты. О чем он думал? Об унижении, которому его сейчас подвергли? О нежданно рухнувшей карьере? О разлетевшейся в прах мечте отвоевать себе место на политическом поприще?

— Более того: я считаю, — продолжал Грэхем, — что председатель суда, напутствуя присяжных, дал им неправильные указания, его заключительная речь была неточной, несовершенной, бестолковой. Как бы вторя обвинителю, он высказал ряд неблагоприятных суждений о характере обвиняемого и не привлек внимания присяжных к тем серьезнейшим упущениям, которые имели место при установлении личности преступника. Что касается полиции, то, хотя ее действия были определены убежденностью в своей правоте, несомненно, что и она при установлении личности преступника пренебрегла важными уликами. И совершенно ясно, что те данные, которыми она располагала и которые были благоприятны для апеллянта, но не были известны ему и его адвокатам, были намеренно скрыты, что, разумеется, нанесло ему огромный ущерб.

И, вытянув правую руку — единственный жест, который он позволил себе за весь этот день, Грэхем повернулся к судьям.

— Милостивые государи, Мэфри не совершал этого убийства. Изучение и анализ материалов процесса привели нас к бесспорному выводу, что он невиновен, что он пал жертвой страшной ошибки правосудия. Перед вами свидетельница Бэрт, которая сама обвинила себя в клятвопреступлении и, будучи извлечена из трясины лжи, недвусмысленно показала, кто был подлинным преступником.

Милостивые государи, я не принадлежу к полиции, и в мои обязанности не входит привлекать виновного к суду, но я располагаю достаточно вескими доказательствами, позволяющими мне назвать этого человека. Пусть те, кому надлежит этим заниматься, найдут его, и последняя тень сомнения рассеется. Милостивые государи, всеми священными канонами правосудия заклинаю вас исправить страшную несправедливость, признать вину прокурора и объявить всему свету о невиновности Риза Мэфри.

Грэхем сел среди глубокой тишины, которую вдруг разорвала буря аплодисментов. Только угроза очистить зал от публики положила конец овации. В глазах Пола стояли слезы: он никогда еще не слышал ничего более волнующего, чем речь Грэхема. Растроганный, он перевел взгляд со спокойного лица молодого адвоката на своего отца. Тот сидел смущенный, растерянный: он, видимо, не мог понять, как та же публика, которая пятнадцать лет назад всячески поносила его, теперь может столь оглушительно его приветствовать.

Когда порядок был наконец восстановлен, генеральный прокурор после долгого совещания с коллегами нехотя поднялся, чтобы произнести речь. Хотя держался он спокойно и с достоинством, весь вид его говорил о том, что ему не по душе стоящая перед ним задача, но… делать нечего. Речь его, размеренная и сдержанная, длилась меньше часа. В противоположность горячей и мастерски построенной речи Грэхема это была, быть может намеренно, бесстрастная речь. Как только он сел, судья Фрейм тотчас объявил перерыв до следующего дня.

Назавтра в половине третьего суд возобновил заседание. Все затаили дыхание, когда, величественный и непроницаемый, поднялся судья Фрейм и стал держать речь. Пока ом говорил, сердце Пола стучало как бешеное. Он взглянул на отца: тот слушал с каким-то болезненным возбуждением.

— До сведения министра внутренних дел доведено, — объявил судья, — что суду стали известны новые обстоятельства, которые позволяют считать ранее вынесенный приговор неправильным.

Последовала долгая пауза. Пол едва дышал.

— В соответствии с этим нам сообщено, что министр внутренних дел тотчас же обратился к его величеству с рекомендацией даровать полное помилование.

Тут началось столпотворение: в воздух полетели шляпы, раздались неистовые крики «ура». Данн и Мак-Ивой улыбаются, пожимают руки друг другу, Найгелу Грэхему, Полу. Какие-то люди похлопывают Пола по спине. А вот и старик Прасти, прерывисто дыша, обнимает его. Элла Флеминг и мать стоят, прижавшись друг к другу, растерянные, все еще не оправившиеся от пережитого стыда. Пастор сидит, закрыв глаза, — похоже, что он молится. У Дейла лицо еще более неподвижное, чем всегда. Спротт, потрясенный, протискивается к выходу. На галерее какой-то невысокий человечек отчаянно жестикулирует… Неужели это Марк Булия?

Пол повернулся и стремительно пошел туда, где среди этой сутолоки сидел, сгорбившись, еще не вполне понимая, что произошло, сломанный жизнью человек, которого теперь уже никто больше не станет называть убийцей.

Глава XIX

Пол вернулся в «Виндзор» в четыре часа. Они победили, и вся юридическая фразеология законников, все торжественные манеры судей, вся холодная отчужденность царившей в суде атмосферы не могли притушить радости этой победы. Однако нервы Пола были по-прежнему напряжены, все вокруг представилось ему еще смутным и нереальным, а будущее — расплывчатым и туманным.

В коридоре ему попались на глаза чемоданы Эллы — сплошь в наклейках, а в приоткрытую дверь он заметил свою мать, которая укладывала вещи у себя в номере. Это в какой-то мере подготовило его к тому, что предстоит. В гостиной он увидел Эллу — она сидела в перчатках и шляпе, лицо у нее было задорное; в прошлом это бы значило, что она приняла решение за них обоих.

Все колебания Пола кончились. Он налил воды из графина, все время чувствуя на себе взгляд Эллы.

— Ну, вот и все.

— Надеюсь. — Она сидела очень прямо, опустив уголки рта и сейчас вызывающе вскинула голову. — Нельзя сказать, чтоб это быстро кончилось.

— Я знаю, что все это было не слишком приятно, Элла, — заметил он. — Но мы должны были через это пройти.