Выбор[Новое издание, дополненное и переработанное] - Страница 15

Ответ на сей вопрос мне известен. Сообщаю: голодный чародей знал, что насыщаться нельзя. Однако…

В квартире Николая Ивановича Ежова — маскарад. Впрочем, перед тем как рассказать про маскарад, надо рассказать о самой квартире, надо пояснить, что в данном случае в виду имеется. Ежовская квартира — в старом доме, в доме той поры, когда умели строить хорошие квартиры, большие и светлые, с парадным входом и с черным. Много в квартире комнат, коридоров, есть еще зал для приемов и есть спортивный зал, а чтобы было еще просторнее, прорубили стену и устроили проход в соседнюю квартиру, а из нее — еще в одну. И получилось, что в квартире не один парадный вход, а несколько (врать не буду, сколько именно ~ не знаю), и черных входов по крайней мере больше одного. Безопасности ради кое-что заколотили, кое-что кирпичом заложили. И получилась квартира ~ хороводы води или поутру на велосипеде объезжай.

Сколько получилось комнат, знать дано лишь уборщицам. Никто другой тех комнат не считал. Есть еще у Николая Ивановича квартира в Кремле, но там он маскарадов не устраивает. В Кремле как-то несподручно. Есть дачи еще. В Пушкино, на Акуловой горе. В Ялте. В Коммунарке. Но там много людей не соберешь ~ гостям ехать далеко. Потому ежовские карнавалы-маскарады ~ в основном в квартире на Кисельном. Тут что ни вечер ~ веселье: музыка гремит, разноцветные фонарики мерцают, кружатся пары. Наряжается каждый во что нравится: гусары и монахини, разбойники и цыганки, каторжники в цепях и разбитные уличные девки, матросы и гимназистки…

Весело. Ежовские карнавалы вообще знамениты каким-то лихорадочным весельем. Расцвели они в два незабываемых года ~ в 1937-м и 1938-м. Эти два года ~ великий перелом на фронте борьбы со шпионами и вредителями. Стреляли людей и раньше, и в куда больших количествах, но в 1937-м году живительный вихрь очищения наконец ворвался на самые вершины власти, почти сплошь засоренные вражеской агентурой. И тут нельзя было стрелять просто так, кого ни попадя, без следствия, тут пришлось на каждого шпиона дело заводить, кроме того, это дело иногда приходилось расследовать-распутывать. Но заговоры разные бывают: на распутывание одного иногда пятнадцати минут хватает, а на распутывание другого бывает и целого рабочего дня не достаточно. Если затраты рабочего времени на распутывание всех заговоров вместе сложить, то и выходило, что аппарату НКВД предстояло затратить миллионы часов рабочего времени. Тут доброе слово в адрес ежовских следователей сказать надо: никого не смутила грандиозность задачи. Ни один не дрогнул. Ни один не испугался. Все вкалывали как каторжные. Для облегчения ударного труда пришлось даже с Беломорканала тачки запросить, чтобы лефортовские и лубянские следователи папки с делами не в руках таскали-надрывались, а чтобы груды следственных дел на тачках катали, словно ударники на строительстве канала. Идет, бывало, товарищ Ежов лефортовским коридором, а навстречу следователи стахановским маршем, радостным шагом с песней веселой тачки катят нескончаемой чередой. В эти два года на следственный аппарат НКВД выпали чудовищные нагрузки. Следователи неделями и месяцами не выходили из своих кабинетов, валились с ног, засыпали за рабочими столами, забывали о семье, о близких. И Николай Иванович Ежов делал все, чтобы облегчить тяжкую участь своих подчиненных: во всем многомиллионном аппарате НКВД увеличил получки втрое, строил квартиры тысячами (так их и называли ~ «ежовы дома»), открыл для чекистов полторы сотни новых санаториев и курортов в дополнение к существующим ~ все черноморские берега переключили на оздоровление осведомительно-следственного аппарата НКВД. Резко Николай Иванович увеличил чекистские пайки, ввел «ежовскую надбавку» за вредность производственную, организовал доставку шоколада, ананасов, немецкой колбасы, французского паштета каждому чекисту прямо на дом, а для особого круга московских и приезжих чекистов в своих квартирах и дачах по семь раз в неделю устраивал и продолжает устраивать карнавалы-маскарады.

Ежовские карнавалы — на манер английских клубов: никаких рангов, никакой субординации, все равны. И еще — тут только мужчины. Николай Иванович Ежов установил строгий порядок и сам — пример для подражания: раз никакой субординации, значит, и он сам — не первый среди равных, а равный среди равных. На своих карнавалах-маскарадах Николай Иванович допускает самое вольное с собою обращение. Не желает он, чтобы дома называли его по званию, по должности и даже по имени. Тут карнавальная кутерьма, и потому тут его зовут на французский манер — Николь.

Еще раз приказал себе чародей: «Не спать!» Салфеткой губы промокнул. Потребовал начальника тюрьмы:

— Машину водить умеешь?

— Умею.

— Пошли.

— Куда? — Этот вопрос начальник тюрьмы задал тем самым тоном, каким у него водитель спрашивает.

— Вези в самые веселые кварталы. Есть такие в Берлине?

— Такие есть.

«Что-нибудь веселенькое подавай!» Так вот: не надо говорить, что работа палача-кинематографиста — дело простое. Да ни в коем случае! «Подавай веселенькое!» Поди сообрази: полки коробками с лентами забиты… Веселенькое… Макар содержание всех лент знает, ход всех процессов над врагами помнит. Назови фамилию — он мигом с полки нужную ленту снимает… А врагов-то вон какие уймищи перестреляны. От каждого врага — нити к десятку других, а от каждого из других — опять же нити… Вражеские заговоры разветвлялись и переплетались фантастическими узорами. Макар помнит, кто с кем связан был, помнит, кто кого расстреливал, а расстреливающие сами в заговорах состояли, сами были с кем-то связаны. Назови Макару любого врага, он тут же аппарат включает, фильм нужный крутит, а сам уж знает, какой за этим может заказ последовать…

Если приказ точный, Макар его сразу выполнит, но как выполнять заказ расплывчатый про веселенькое? Что есть веселенькое? У каждого свое понятие о веселеньком. Дядя Вася, на пенсию ушедший, вкусы зрителя за много лет изучил. Он бы… Но и Макар не промах. Проскочил этикетки взглядом, названий даже не читая, выхватил ту ленту, которую посчитал соответствующей заказу, высунул голову из двери кинобудки:

— Товарищ Сталин, тут вон лента про то, как девушку расстреливают…

Трещит аппарат, ленту мотает. Товарищ Сталин веселенький фильм смотрит… В расстрельном лесу весна свирепствует. Бесстыжая такая весна. Распутная… Избили девушку так, как у нас умеют, на мокрый песок бросили, и начальник расстрельной партии Холованов ей сапог в лицо тычет:

— Целуй.

Смеялся все товарищ Сталин. А тут примолк. Волнуется товарищ Сталин. Никому не дано видеть сталинского волнения: пустой зал, темнота. Повернулся:

— Еще раз, пожалуйста.

Совсем товарищ Сталин серьезным стал. Приказал еще раз фильм крутить про девушку. И еще раз. Хочется поделиться. Но с кем?

— Товарищ Макар…

— Слушаю, товарищ Сталин.

— Вы видели?

— Видел, товарищ Сталин.

— Как жалко, что этот фильм, понимаешь, я никому показать не могу. Как жалко. Вот смотрите, товарищ Макар, он ей говорит сапог целовать, а она, понимаешь, не целует. Ее расстреливают, ее убивают, а она, понимаешь, не целует сапог. Какая девушка, понимаешь, упрямая.

Машина остановилась в переулке. Во мраке. В снегу белом. Вышел чародей, дверцей хлопнул. Обернулся к начальнику тюрьмы, приказал:

— Теперь все забудь.

— Что забыть? — не понял начальник.

— Все.

Вышел чародей из машины. По снегу пошел. Ботинки сухие. Новенькие. Скрипят. Две причины скрипению: во-первых, новые, во-вторых, по снегу. Ботинки надзирательские. Свои просушить не получилось. Потому со склада принесли. С тем самым запахом, с каким новые ботинки бывают. И носки новые дали. Толстые, шерстяные. Чародей теперь ученый — ботинки на два размера больше взял, чтобы толстые носки ногу не давили. А штаны на нем собственные, высушенные в сушилке тюремной, коммунистом выглаженные. Аж горячие. И чуть-чуть, самую малость еще сыроватые. И эта легкая горячая сырость штанов радость в чародея вливает. Как вспомнит холодные, пудовые, водой пропитанные штанины, так весело. И рубаха на нем новая. Новая да свежая. Бритым горлом, одеколоном «Жасмин» благоухающим, чародей чуть касается воротника атласного. Пальто тоже высушено. Правда, не до полной сухости. За короткое время не высушить. Но все же — почти сухое. Начальник тюрьмы ему еще на прощанье и шарф подарил. На память. Красный да толстый. Вспомнил чародей начальника тюрьмы, обернулся.