Выбор и путь. Заметки о современной прозе - Страница 11

Жесткость, неуступчивость в вопросах принципиальных соединяется в Бачане с поистине безграничной способностью ве­рить в человека и делать для него добро. Такое свойство натуры, такой способ буд­ничного осознанного движения по действи­тельности неизбежно порождает внутрен­ние конфликты, боль, растерянность, зато и натура предстает живой с ее высокой нравственностью. Зато человеческий смысл деятельности Бачаны никогда не те­ряется из виду.

Писатель поставил себя в нелегкое поло­жение, не только рассредоточив свое ощу­щение действительности в атмосфере, в по­вествовательной «ткани» романа, но и прежде всего впрямую наделив им глав­ного героя. Бачана и поступает решитель­но, и много думает, и рассуждает о жизни, не уклоняясь от острых вопросов. Некото­рые характеристики его могут, наверное, воззвать к спору, но у романа есть подлин­ный герой.

Он подчас кажется идеалистом в этом далеко не идеальном мире. Его суждениям и мыслям свойственны чистосердечие и простодушная наивность, скрывающие, впрочем, несуетное отношение к жизни.

«Чтобы освободиться от скверны, оказы­вается, все-таки надо верить. Не знать, не понимать, не действовать, а именно ве­рить»,— сказано в цитировавшейся уже ста­тье А. Кондратовича. Что поделаешь, есть люди, есть литературные герои, которым нужна кроме рационально выверенного дей­ствия еще и вера в то, ради чего они жи­вут. Стоит ли на это сердиться?

И не лучше ли присмотреться к герою, увидеть неслучайность его появления?

«Закон вечности» — роман современный. Там кипит сегодняшняя жизнь большого го­рода, там бурлят страсти, вызванные ны­нешними проблемами. Но обшие особенно­сти развития литературы на определенном временном отрезке сказываются на смысло­вом звучании самых разных произведений, независимо от их тематики.

Заметна эволюция, пройденная за послед­ние годы грузинской исторической про­зой.

Есть признанная классика грузинского исторического романа, например, «Давид Строитель» и «Десница великого мастера» Константинэ Гамсахурдиа. Читать эти вещи интересно и поныне из неторопливого, не­суетного повествования встает далекая эпо­ха со сложными междоусобицами, подвига­ми ратоборцев и зодчих, тяжким дви­жением людских масс. Одно слово: История.

В романах К. Гамсахурдиа есть многое, способное вызвать интерес у любителя ис­тории. Но они, изображая множество судеб и проявляя озабоченность историческими судьбами нации, не очень интересуются судьбой, характером, единственностью од­ного человека, личности. Парадоксально? Однако царь Давид, прозванный Строите­лем, запоминается в бесконечных государ­ственных заботах и детально воссозданных войнах за единство Грузии. Несчастная лю­бовь, пронесенная им через всю жизнь, вряд ли поможет нам понять человеческое, нравственное своеобразие исторического лица. Других же, «нефункциональных» проявлений характера Давида в романе практически нет... Что касается зодчего Арсакидзе в «Деснице великого мастера», то он окружен таким числом действующих лиц, а среди них столь важное, данное со многими подробностями, как царь Георгий, «меч мессии», что поневоле придешь к вы­воду: биография, легенда — удачный повод для показа, раскрытия исторической эпохи, важного этапа национальной истории.

Очень похоже построены и две первые книги известной всесоюзному читателю «Грузинской хроники XIII века», написан­ной Григолом Абашидзе: романы «Лашарела» и «Долгая ночь». Присутствует история обстоятельств, дат, сражений, дворцовых интриг, но не предусмотрена история взле­та и сомнений, озарений и падения челове­ческого духа. Это не упрек. Это констата­ция того, что писатель следовал вполне определенным правилам исторического по­вествования. В книге третьей, романе «Цотнэ, или Падение и возвышение грузин», он эти правила решительно сломал.

Романист самозабвенно пишет ушедшие времена, а времена нынешние — иногда от­крыто, иногда исподволь — направляют ру­ку романиста.

Напомню очевидное: литература послед­него времени, отражая существенные сдви­ги общественного сознания, демонстрирует пристальный, растущий интерес к миру че­ловеческой личности, ее духовному потен­циалу и нравственности. Индивидуальное в человеке открывает свои глубины, взывая к познанию. Не потому ли в трактовке про­блемы «Я и Время» чувствуется столь силь­ное ударение на «Я»? Личная ответствен­ность перед временем — вопрос вопросов... Человек XIII века, одишский правитель Цотнэ Дадиани дает нам в романе Г. Абашидзе пример такой ответственности, ощущаемой всем его незаурядным естеством. Он убеж­дает своей жизнью, что в неустанных тру­дах на благо государства и народа спосо­бен человек черпать истинное удовлетворение. Он достигает подлинного нравственного взлета, когда, мгновенно собрав все ду­шевные силы, без колебаний идет на пытки и муки, чтобы до конца разделить судьбу других участников антимонгольского заго­вора или своим самопожертвованием убе­дить монголов в невиновности заговорщи­ков. Этот ясный выбор в трагическую ми­нуту, эта жертва ломают каноны здравого смысла, однако есть в них непреходящий духовный, созидательно-личностный смысл.

Речь идет о годах монгольского ига в Гру­зии, но, когда романист пишет: «Нет хоро­шего и плохого времени. Время бывает та­ким, какого достойны вышедшие на его арену люди»,— он касается проблемы сколь важной, столь и непреходящей, способной обрести глубинную актуальность.

От романа-эпопеи, романа-панорамы три­логия «Грузинская хроника XIII века» дви­галась к роману-судьбе, если использовать принятые сегодня определения. Даже эта жанровая переориентация трилогии лишний раз доказывает, что литература о прошлом находится, не может не находиться в русле общего литературного движения.

Цотнэ — не просто хороший, нравствен­ный человек и мученик во имя благородной идеи. Он идеалист и романтик в сфере нравственности, свободно перешагивающий через свои материальные, житейские инте­ресы. Он откровенный образец для подра­жания, что подчеркивается безусловной «житийностью» романа. Но ведь была у писателя какая-то внутренняя нужда в соз­дании героя именно таких, идеальных ка­честв, способного возвыситься над житей­ской суетой ради высокого идеала, ради укрепления в народе, в нации веры в не­победимость добра? Не такой ли герой был необходим национальной читательской аудитории именно в недавние, послед­ние годы, не вызвала ли его к жизни все­гда впитываемая литературой общественная потребность?

Как видите, Бачана Рамишвили, принци­пиально возвышенный над бытовой сторо­ной жизни, вовсе не одинок в современной грузинской прозе. А ведь мы не сказали еще о Дате Туташхиа, литературном герое, чье имя стало нарицательным в Грузии, правдоискателе, органически чуждом мел­кой корыстной суеты...

Можно предположить, что герой-идеа­лист, бессребреник и романтик, не чуждый эмоциональных крайностей в выражении своего нравственного кредо, вобрал некото­рые черты национального характера. Полу­тона исчезают, если налицо страстное отно­шение человека к действительности. Пре­дельное бескорыстие — реакция на удушаю­щий меркантилизм... Литература отозвалась на происходящие в Грузии перемены не только разоблачением, публичным осужде­нием подпольного предпринимательства, ис­сушающего душу практицизма, поражающе­го нестойких делячества, но и поэтизацией героя, способного стать живым нравствен­ным примером для читателя, убедить его, что в нем должны открыться, заявить о се­бе и высокое чувство, и озабоченность об­щим делом, и гражданская совесть. При­том в нравственной взыскательности героя грузинской прозы нет душевной сухости, мировосприятие его естественно, органично, целостно. Это помогает смягчить впечатле­ние, оставляемое подчас некоторым избыт­ком пафоса.

Проблемы нравственности, решаемые раз­ными национальными литературами, могут быть очень схожими, особенно если над словом работают люди одного социального опыта. Чем резче своеобразие (в том числе и национальное) в подходе к этим пробле­мам, тем богаче их всеобщее звучание — закономерность, открытая давно.