Вверх по Ориноко - Страница 21

Она замолчала и погладила мои волосы, затылок, шею, по спине у меня побежала сладкая дрожь. Я пойду дальше своей дорогой, опять зашептала она, только и всего, хочу зажить другой жизнью, получить еще одну жизнь, начать все сначала; я поплыву вверх по той реке, что с детства стала моей мечтой, и если мне случилось эту ночь провести с тобой, то только потому, что я решила уехать, и я хочу боли, хочу потери, мне будет горько оставить тебя, но эта горечь наполнит мой отъезд смыслом, когда любишь, нужно расставаться, говорит Юрий, это как роды, с кровью и стоном ты рождаешь самого себя, рвешь пуповину, но по-другому никак, когда любишь, нельзя не расставаться. Вот, все болтаю и болтаю, а у самой уже глаза слипаются, как и у тебя.

Вот что она могла бы сказать мне, вот что я хотел бы от нее услышать, прежде чем снова оказался в раскаленном, пустынном Париже, брошенном жителями на весь август. Сказать, прежде чем проститься со мной коротким прикосновением губ к губам, прежде чем я стал спускаться вниз по крученым пролетам лестницы, как змея, прячущаяся в колючий кустарник, испугавшись внезапного шума у себя на пути, уловив долгим животом вибрации, исходящие от асфальта, ощущая нутром, как они опасны; я спускался по лестнице бегом, стараясь спрятаться от двойного стыда малодушия и измены, сожалея, что не могу укрыться под широкими полями темнозеленой шляпы.

Ну, вот, наконец-то я это я, я снова стала самой собой, здесь, в маленькой каютке, в животе парохода, ощущая дуновение из открытого иллюминатора, глядя на грязную зеленую воду, все иллюзии, все миражи смыло и унесло течением к болотистой дельте, все они утекли вместе с кровью, что сочится из меня, что со мной расстается, она выходит из меня, и я чувствую ее густую влажность, там, у себя между ног, вот они, месячные, цикл восстановился, и восстановился обыденный ход вещей, комок подступает к горлу, потеря — всего лишь струйка, присоединившаяся к течению реки, содержание желудка, выведенное наружу тошнотой, не существующий больше рассказ. Трудно идти к истокам, нужно сбросить слишком много лишнего груза. Стать легкой и просторной, чтобы вбирать в себя саванны и водопады — индейцы живут на лоне природы, живут голыми, — я не бросила тебя, ты меня не бросил, мы просто позволили себе плыть по течению, а теперь изо всех сил пытаемся выплыть, продвинуться вперед и ждем помощи от святого, крестившего рабов, от Гермеса с кадуцеем, и я знаю, они придут на помощь, несомненно и неизбежно, как знаю, что в глубинах реки лежит кайман, охраняя драгоценные камни, которые медленно зреют в тине, икринки-искринки; память медленно взращивает утраченный бриллиант, стоит о нем только вспомнить, и он засияет; теперь, когда тошнота прошла, тело расслабилось и успокоилось, я знаю, ребенок будет расти несмотря на то, что тебя со мной нет, несмотря на клетку, которой ты окружил себя, словно хищник, оберегающий свою свирепость, клетку, прутья которой ты грызешь, те самые прутья, что сам и создал, чтобы они служили тебе защитой, ты вцепляешься во все, что приближается, что хочет тебя приручить, и твоя дикость, твоя свирепость готова смести последний удерживающий ее барьер, ты не зря так долго наживал свою крепость, ты знал: если стены рухнут, ты погиб; каждая наша рана — удар ваяющего резца, страдания принуждают нас расти, утраты обтачивают, желание, обжигая болью, переплавляет нас в то, чем мы прежде не были; пустота между двумя мирами, силовое поле между двумя телами, коснувшись, они отталкиваются друг от друга, а если вдруг сблизятся, испепелят друг друга в объятии; расставание в природе вещей, ничего не поделаешь и, значит, не о чем сожалеть, боль, от которой мы могли бы друг друга избавить, боль и долгое странствие к истокам, каждый его совершает по-своему, преодолевая реку, совершая усилие, чтобы пуститься в путь, ища руку, за которую можно уцепиться, если почувствуешь, что катишься вниз, — я протянула руку и взяла ту, что тянулась ко мне с нежностью, эту нежность я разбудила, я видела, как она растет, я нуждалась в ней, словно в ограждении, что уберегает от бездны, смущалась, чувствуя дрожь, причиной которой была я сама, мне было сладко найти успокоение в близости, ощутить телесное тепло, погрузиться на миг в иллюзию, притвориться на секунду забывшей обо всем и стать желанием, обрести на короткое мгновение полноту и покой, прежде чем лезвия памяти не начнут опять кромсать меня по живому, безжалостней, чем всегда; невозможно начать все сначала, невозможно избавиться от себя и снова создать себя новой близостью, подпитать жизнь, готовую умереть, слишком далеко все зашло, корабль отплыл, берег остался позади, есть только бескрайняя таинственная река Ориноко, в которой не исчезает то, что могло бы быть, потому что все это я берегу в себе, объятие моего отца, крошечную ручку моего ребенка, с этим грузом я пришла в незнакомый порт, когда пароход был готов к отплытию, и отдалась ласке сладких воспоминаний и путешествию.

Она позвонила мне в два часа ночи.

Я не спал. Никак не мог заснуть. Мучился, томился. Томила жара, томило желание, изматывая душу.

Отец Сергий у себя в пещерке отрубил палец, лишь бы от него избавиться. Взял топор и перерубил кожу, мясо и кость, принес в жертву плоть, чтобы боль и кровь разбудили от морока, которым его затомило тело, он его наказал. Женщина тут ни при чем, хоть она и пришла к нему в келью, его мучило собственное тело, оно толкнуло его, и он провалился во тьму, а потом ушел. Толстой тоже ушел в ночную тьму, когда ему было восемьдесят, ушел, как отец Сергий, темной зимней ночью. Отец Сергий искалечил себя. Толстой умер, Толстой в пальце отца Сергия, отец Сергий в душе Толстого, а я, истомленный и обессиленный, лежал и смотрел, как, погружаясь во тьму, меркнет мир. Смотрел на свое стареющее тело, побелевшие волоски на груди, год от года увеличивающийся живот, пенис, не желающий умирать. Одиночество отца Сергия в келье. Я обманываю себя. Поражение называю победой. Темноту светом. Сравниваю, что хотел получить от нее и что получил, малодушием было так желать, малодушием взять так мало. Думаю о молчании Юрия, его безумии и о своем тоже, хочу разобраться и вижу там, куда втайне стремлюсь, что-то нежное, едва видное, призрачное, нечто зарождающееся и уже живое, и спрашиваю себя, поправимо ли то, что было, годы, люди следуют своим чередом, рассказ удлиняется, слова сцепляются над провалом, заполняют пустоты, и я хочу знать, возможно ли засветить в пустоте искорку, может ли моя завершенная жизнь вновь начаться после ритуального обмена клетками, который исполнен особого смысла, ищу ответа на свой вопрос и знаю, в каких потемках он запрятан, и не могу его получить, отец Сергий мне тут не в помощь, он слишком отчетливо видел в темноте; двигаешься на ощупь, ищешь, но ничего не можешь поймать, идешь навстречу собственному желанию, надеясь обрести в этих губах и руках другого себя, обрести первобытную правду, утраченную жизнь, нескончаемое счастье, а обретаешь сытость и стыд из-за того, что пил слишком жадно, думая только о жажде, и запретная чаша кружит голову особенно буйным хмелем. Удовольствие в прошлом, осталась боль: у меня ничего нет, в руках у меня пусто; я лежу на спине, желание спит; по другую сторону стеклянной стены Юрий, он смотрит на меня из краев отца Сергия, он вконец обезумел, безумие дотянулось до глубинных глубин и вокруг него одни развалины; а я все ближе знакомлюсь со старостью, держусь за перила, спускаясь ступенька за ступенькой к смерти, волоски побелели на дряблом животе, седина не всегда признак мудрости, у меня она свидетельство подавленного желания и слепоты. Юрий, сколько бы ни ошибался, смотрел в корень, а она, которую мы хотели превратить в свою игрушку, обмануть, убаюкать иллюзиями, чтобы вернее поймать, она знала, что мы безумцы, и пыталась нас вылечить, исцелить обоих, не подозревая, что ее целительство толкнет обоих в бездну — Юрия она пыталась удержать, во мне будила нежность, не зная своей власти над нашими исковерканными гордыней телами, и вот я смотрюсь в зеркало и вижу головокружительную пустоту.