Вверх по Ориноко - Страница 19

Я снова стал думать о Жоане, и мне захотелось попросить у нее прощения; меня можно простить, состояние у меня не из лучших: утомление, терзания, изнуряющая борьба с постоянным желанием, изнуряющая жара, которая усугубляла и желание, и борьбу, — не позавидуешь! Представив себе, что вечером я останусь дома наедине с собой, с книгами и невозможностью заснуть, я сразу мысленно обратился к Жоане, мне захотелось быть к ней поближе, это единственное, чего мне хотелось, и, выкинув из головы насмешки Энбера (когда русского нет, сказал он, мышам раздолье), я отправился в бельевую искать Жоану. Нашел и сказал, что очень сожалею об утреннем разговоре. Она улыбнулась, ответила: ничего страшного, я все понимаю, поколебалась секунду и спросила: не хочешь выпить по кружке пива, как вчера? Я ответил, да, конечно, и прибавил: я тебя приглашаю поужинать, прими это как извинение.

О приглашении я не думал, все получилось само собой, очень естественно. И когда мы с Жоаной сидели на той же самой террасе, что и вчера, перед кружками пива, обмениваясь пустыми замечаниями о туристах в августовском Париже, я не чувствовал ни воодушевления, ни подъема, одну усталость от тяжелого дня и жары, все такой же невыносимой, хотя настал уже вечер, и если мне чего-то хотелось, то только переменить декорации и увести ее в ресторан.

Я видел, она в отчаянии, хотя бодрится, ловил тень грозовой тучи за ее улыбкой и внезапно, окончательно убедившись, что она, цепляясь за пустой разговор, ждет только одного, сказал: Юрий вчера так со мной и не поговорил, болтал ни о чем, рассказывал, чем будет заниматься сегодня, а сам даже не пришел. Она взглянула на меня, и я понял, что огорчил ее еще больше, она чуть не плакала. Думаешь, я не понимаю, что давно пора образумиться, заговорила она, только что толку, у меня не получается. Надо честно сказать себе: не надейся, все кончено, но я… не могу. Знаешь, я так явственно чувствую, что все может пойти по-другому, если только он согласится меня послушать, я стараюсь ему помочь, но он не хочет помощи, да ты и сам знаешь, в общем, все идет все хуже и хуже, но главное, главное, есть одна вещь, про которую я пока не могу тебе сказать, но я, наверное, больше вообще не смогу с ним видеться; она заплакала, и Я понял, что мое желание раскололось на мелкие осколки, как и ее надежда на жизнь с Юрием, господи, думал я, ну не абсурд ли, ты только что потерял последнюю надежду, но продолжаешь мечтать, да еще сильнее, чем когда бы то ни было, как бы обнять ее покрепче. Она сердито смахнула слезы, и я невольно взял ее за руку, другой рукой она, по-детски всхлипнув, вытерла глаза, вздохнула и сжала мою руку — под кожей у нее отчетливо билась жилка, я чувствовал, как она бьется, подняла на меня светлый взгляд и посмотрела с каким-то непонятным чувством, которое я словно бы ощущал в ее горячих пальцах; Жоана держала меня за руку, она на меня смотрела, и за время этой нескончаемой секунды пошатнулось все.

Я не выпускал ее руки все сто метров, которые мы прошли до итальянского ресторана на углу улицы Лепик, удивительно, как в один миг все может перемениться, удивительно, как легко ты становишься другим, я вспомнил о своей великолепной шляпе, не будь такой жары, я надел бы сейчас ее непременно, мою шляпу-изменщицу. Жоана не отнимала своей руки, все это время ее рука прижималась к моей, и Жоана шла со мной рядом, касаясь меня плечом, а я пытался найти причину, из-за чего — из-за нервного истощения, усталости или жары — душа ее попросила моей нежности и она позволила мне сделать первый шаг к телесному обладанию. Я вспомнил, насколько она меня моложе, прохожие наверняка думают, что она мне дочь, но в этот вечер я решил забыть о двадцати годах разницы, годы не имели никакого значения, и еще я сразу отключил в кармане мобильник, избавляя себя от незапланированного звонка Оды, поспешность, кстати, совсем не злокозненная, мысль об Оде настигла меня у дверей ресторана, мужчины малодушны и бесхарактерны, сказала бы Ода, а я подумал, что болен так же, как Юрий, безумие у меня иной разновидности, но такое же абсурдное и запущенное; подлинной жизнью живут только Ода и Жоана, подумал я и тут же сжал руку Жоаны чуть крепче, и она повернулась ко мне, улыбнулась и спросила: а ты правда хочешь идти в ресторан? Если нет, пойдем ко мне и поужинаем дома. У меня все есть. Только зайдем к бакалейщику и купим бутылку вина.

Сердце у меня ухнуло, и за ту секунду, что оно летело вниз, я успел сообразить, что приглашение Жоаны ровно ничего не значит, в такую жарищу все стараются расположиться на террасе, а не сидеть в ресторане. И рука ее ровно ничего не значит. И если я приму ее приглашение, значение потеряет абсолютно все.

Я согласился без малейшего колебания, с радостной готовностью погибнуть и погубить разом все — семью, карьеру — все, что, наживалось день за днем долгие годы.

Она бы даже помолилась — лишь бы кончилась гроза. Если бы вспомнила бабушкину молитву, утреннюю или вечернюю, то помолилась бы с той же истовостью. Подняться на палубу Жоана не решалась, там хлестал ливень, туда дотягивались волны — как случилось, что река стала яростней океана? А ведь они должны были вот-вот причалить, только она запамятовала, как называется город, где они остановятся сегодня вечером; при вспышках молний она уже различала берег — темную полосу, на миг озаряемую синим мертвенным светом, он был совсем недалеко; который теперь час, ночь явно еще не скоро, но похоже, что сумерки уже настали, святой Марк, святой Георгий и святой Николай еще не подоспели, они плывут пока с рыбаком в лодке, а рыбак и не подозревает, кого везет, но скоро они приплывут и умиротворят вечерним светом расходившиеся волны.

Теснота каюты показалась вдруг непереносимой.

Она с трудом добралась до двери, едва справляясь с подступающей тошнотой; торопливо доковыляла по коридору до лесенки и с неимоверным трудом открыла металлическую дверь, что вела на палубу; ее сразу окатило водой и чуть не сшиб с ног яростный ветер. Она забилась под навес, качать стало вроде бы поменьше, впереди отчетливо выделялся темной линией горизонт и раскачивался вместе с пароходом; она уцепилась за перила и почувствовала: тошнота проходит, и еще — вода стекает по волосам, по шее. Волны поднимались до бортовых сеток, разбивались о планшир, обдавали снопами зеленоватой воды, пахнущей гнилью; когда пароход зарывался носом в волну, ей приходилось хвататься руками за борт, чтобы не упасть вперед или назад, но речная и дождевая вода заставила отступить тошноту и мигрень, словно смыла их прочь, а может, она просто перестала о них думать, ища взглядом зелень берега там, куда, разрезая водяную завесу дождя, обрушивались молнии; вслушиваясь в металлический скрежет, в звяканье цепей или, может быть, кабеля подъемного крана, в раскаты грома, тоже металлические; глухие удары без устали колотили в текучую поверхность, клинками врезались в корпус, и капли дробно стучали по палубе.

— Ойга! Что вы там делаете? Вы меня слышите? Что вы там делаете?

Помощник капитана в непромокаемом плаще стоял на мостике и орал во весь голос:

— Вы с ума сошли! Не трогайтесь с места, я спускаюсь.

Через секунду он был уже возле нее, бледный от ярости. В зеленом дождевике, с которого ручьями струилась вода, он казался еще выше, еще костистее.

— Здесь нельзя стоять! Немедленно спускайтесь к себе в каюту! И закройте иллюминатор, иначе все промокнет!

— У меня морская болезнь. Мне на воздухе лучше.

Помощник капитана смягчился:

— Н-да, видок у вас бледный. Пойдемте со мной, я поищу лекарство, глядишь, вам и полегчает. В любом случае наверху лучше, чем внизу. Лезьте вперед, я за вами.

Крепко держась за перила, она стала подниматься по металлической лесенке, мужчина поднимался за ней следом, он поймает ее, если с мокрой ступеньки вдруг соскользнет босоножка. Наверху он поколдовал с дверью рубки над ее плечом, и они вошли, в рубке пахло табачным дымом и влагой. Капитан стоял за рулем, перед панелью с приборами и компасом; где-то потрескивало радио, рубку прохватывало ветром и секло дождем; отсюда, сверху, она увидела, как необъятна эта серая река, увидела берег, зеленый, плоский, и какие-то строения, они, наверное, были пристанью.