Второе пришествие апокрифов. Проповедь о «порче» вместо проповеди о Христе. - Страница 4

И попробуй только возразить против новых апокрифов тебя сразу обвинят в неблагочестии, протестантизме[21] и модернизме. Попробуй усомниться в том, что данное “пророчество” или “духовное наставление” принадлежит самому отцу, попробуй предположить, что сложилось оно в путаных воспоминаниях и пересказах “духовных дочерей” спустя десятилетия после кончины старца, попробуй предположить, что некая “блаженная” была просто психически больной визионеркой и сразу обвинят тебя в неверии и в рационализме…

В наших духовных школах и монастырях слишком часто говорится о том, что ереси и модернистские учения обычно исходят от чрезмерно умничающих людей, оторвавшихся от живой церковной и монашеской традиции… Но вот я, книжник, беру в руки книги о монахах и даже написанные и изданные монахами и говорю: “Слушайте, да именно здесь проповедуется что-то новое, иное, непохожее на то, чему меня учили семинария, беседы духовника и книги отцов!” Я, например, привык считать, что до последнего своего дыхания не должно христианину отлагать покаянное делание и смотреть в наступающую вечность со стопроцентной уверенностью в благом исходе. Отцы древности в <минуту исхода плакали о том, что еще и не положили начала покаянию и христианской жизни… Понятно, какое недоумение породил во мне такой рассказ о современных старцах: “В один из последних для него дней я вышел из келии, когда же вернулся, он посмотрел на меня с недоумением, как бы не узнавая меня, и вдруг спросил: Ты кто? Святой Сергий? – Нет, отче, я монах Паисий. – А!.. Здесь сейчас, дитя мое, была Богоматерь со святым Сергием и преподобным Серафимом. Куда они ушли? – Что же тебе сказала Богородица? – Пройдет праздник Ее Рождества и уже после него она придет и возьмет меня к Себе… Сладкое чадо мое, ты будешь молиться обо мне здесь, на земле, а я о тебе там, на Небе. Верю я, что Господь помилует меня, грешного, ибо 60 лет я пробыл здесь монахом и непрестанно умолял Его: Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Теперь я буду у Господа в раю и я каждый год буду приходить и видеть тебя”[22].

Не берусь судить опыт духовных людей. Непривычное, новое и иное не всегда значит ложное. Но издателям этой книжки не могу не заметить: зачем же массовым тиражом издавать книжки с речениями, столь явно отличающимися от церковного предания? Зачем расшатывать церковные традиции в самой главной их скрепе? Зачем бороться против малейших изменений в малом, во внешнем, в обряде – и при этом проповедовать изменения в самом существенном: в духовном настрое православного христианина? Ведь прочитав такой рассказ, можно преисполниться доверия к протестантской литературе, которая как раз полна самоуверенными заявлениями людей, убежденных в неотвратимости собственного спасения… Может, действительно свят описанный в этой книжке старец и богопросвещенны его последние слова и переживания. Но стоило ли их сегодня доносить до людей? Стоило ли сеять недоумения?

И надо заметить, такая странная уверенность в собственной высоте характерна для героев многих нынешних апокрифов. Так, схимонахиня Макария в книге Г. Дурасова “Богом данная” говорит о себе: “Во всей России ни один человек не страдает так, как я. Своими болезнями я всю Россию загородила. – Матушка, есть ли еще в России человек, который, как и ты, исцеляет людей водичкой и маслицем? – Не дал Бог такого человека[23]”. Я, конечно, не привык к миру юродивых (да и кто же к нему может привыкнуть?!). Но в святоотеческой литературе такое возвышение себя над всеми называется просто гордыней. Юродивый Христа ради ставит себя ниже всех. То же юродство, которое приписывается автором книги Макарии, явно юродство не Христа ради. И как-то совсем не по себе становится от чтения прений Макарии с сатаной: “Он моих четок знаешь, как боится! Ну его, лохматого, я его четками отлуплю… Я ему говорю: Зачем ты к больной божественной ходишь? Чудила ты, все равно ничего не найдешь для себя в моей душе, я с Богом так и буду”[24].

В описании жизни Феодосия Иерусалимского встречается та же удивительная уверенность в собственном спасении и даже святости: “Слава Тебе, Господи, эти отроки спасутся, я и в будущей жизни буду молиться о них”[25].

В книге З. Ждановой о Матроне тот же мотив: “У нее спросили: Матронушка, как же нам жить? С кем мы теперь останемся, с кем советоваться будем? Она ответила: После моей смерти таких как я не будет, а вы приходите на могилку, я там всегда буду и молиться буду за вас. Я буду вас видеть и слышать, что душе вашей скажу, то и делайте”[26].

О Пелагии Рязанской пишут то же: “Блаженная Поля нам говорила: Вот вы, когда на кладбище ко мне придете, меня не слышите, а я-то вас слышу! Встаньте на коленочки и говорите – когда чего надобно вам, я услышу, помогу. Буду иметь власть защищать вас на Страшном суде! – В Захарове, – говорит, – оставляю свою благодать”[27].

Однако эти более чем очевидные странности не замечаются сегодняшними монастырскими цензорами. У многих православных издателей, писателей и книготорговцев мышление устроено вполне по-старообрядчески: верность мелочам нередко сочетается с самым дремучим догматическим невежеством и с безоглядным новотворчеством в области вероучения и даже богослужения. Рождаются совершенно новые богословские системы и ритуалы. Одной из характернейших черт язычества является своего рода стихийный материализм. Все бытие объявляется материальным, и даже у Бога появляется тело, у человеческой души формы, размеры и вес, да и мир “духовный” оказывается всего лишь миром “тонкой материи”. Любой читатель оккультной литературы это прекрасно знает. Но и в популярных “православных” изданиях сегодня утверждается, что оконное стекло или салфеточка, накрывающая тарелку с едой, могут стать неодолимым препятствием для бесов… И порой даже священники начинают <играться в этот мистический материализм. Задают священнику вопрос: “Обязательно ли после причастия употреблять запивку?” и слышат в ответ: “После причастия обязательно надо употреблять запивку, но некоторые старцы говорят, что духовнобольным (бесноватым) можно немного подождать, ибо враг в них обжигается от Святыни, а так он прячется в воду и получает через это облегчение”.

На фоне такой богословской новизны самые прооккультные построения свящ. Павла Флоренского оказываются чем-то гораздо более близким к церковной традиции. И это очень важно заметить: слишком часто в наших семинариях говорится о том, что излишняя ученость может завести в ересь, но как-то не замечается, что в еще большие дебри может завести элементарное богословское невежество!

Уже на грани XVIII и XIX веков московскому митрополиту Платону (Левшину) приходилось сетовать на то, что православному богослову очень непросто полемизировать именно с неумеренными “ревнителями благочестия”, которые всюду видят чудеса, убеждены в богодухновенности каждой строчки, подписанной авторитетным именем или посвященной святому. Любую церковную книжку или даже сплетню они склонны воспринимать как прямо глас с Небес. По горькому признанию митрополита Платона, “Церкви Христовой пастырю и самому просвещенному невозможно иметь с раскольниками прение и их в заблуждении убедить. Ибо в прениях с обеих сторон должно быть едино начало или основание, на котором бы утверждались все доказательства. Но если у одной стороны начало будет иное, а у другой другое, то согласиться никогда будет невозможно. Богопросвещенный христианский богослов для утверждения всех истин веры Христовой не иное признает начало, как едино слово Божие или писания Ветхого и Нового Завета; а раскольник, кроме сего начала, которое и мало уважает, ибо мало понимает, признает еще за равносильные слову Божию начала и всякие правила Соборов, и всякие писания церковных учителей, и всякие повести в книгах церковных обретаемые, да их и более уважает, нежели слово Божие, ибо они для него понятнее. Но как и правила Соборов или относились к тем временам, или писаны по пристрастию и непросвещенному невежеству[28]; и в писаниях церковных учителей много погрешительного и с собою несогласного; а в повестях и зело много басней, небылиц и безместностей, то следовало бы правила, и отцов, и повести не иначе принять, как когда они согласны с словом Божиим и служат тому объяснениями. Но раскольник сего не приемлет и почитает хулою, когда бы ему открыть, что Соборы или отцы в иных мнениях погрешили, а повести многие невероятны. “Как? воскликнет он. Отцы святые погрешили? Да мы их святыми почитаем, они чудеса творили, их писания суть богодухновенны”. Что на сие богослов? Легко может возразить, но не посмеет, дабы не только раскольников, но и своих малосмысленных не соблазнить и не сделать зла горшего. “Вот, провозгласят, отцов святых не почитает, Соборы отвергает, повестям церковным смеется!” Итак, богослов богопросвещенный молчи, а раскольник ври и других глупых к себе склоняй”[29].