Вторая тетрадь смешных любовных историй - Страница 7

Я развивал в мыслях эту защиту собственной свободы, но при этом слышал (также в душе) другой (не менее патетический) голос, который говорил о том, что на Первое мая вся больница должна светиться радостными красками, чтобы пациенты, которым не посчастливилось идти в колонне, почувствовали, по крайней мере опосредствованно, благодаря стенным газетам, лозунгам и бумажным цветочкам, свою долю первомайского вдохновения. Ты, наверное, ставишь свои личные переживания, – многозначительно спрашивал меня этот голос, – выше интересов сотни больных?

И я попробовал представить, как я покорно иду на заседание комиссии. Но в этот момент я мысленно увидел длинные ноги словачки и почувствовал, что против императива ее прелестей я так же бессилен, как и против императива заседания. Дилемма захлопнулась за мною, как капкан.

Обед в столовке вопреки всем ожиданиям оказался не из худших (если не считать пережаренного лука). За моим столом оказался и шеф. Он был, как всегда, в хорошем настроении, хвастался братиславской делегацией, сообщил, что говорили словацкие коллеги о наших результатах, и сказал потом (полушутя, полусерьезно), что ни у кого нет таких отличных сотрудников, как у него, а это ключ ко всем успехам.

На это я ему ответил, что если он имеет в виду и меня, то он определенно преувеличивает: я ведь доставляю ему больше хлопот, чем помощи.

– Ерунда, – сказал он, – вся эта петрушка с корзиной скоро забудется; но сейчас вам следует быть более активным. Не терять же мне лучших людей из-за какой-то чепухи.

Я удивился, что именно сегодня выпала такая приятная беседа, и мне пришло в голову, что как против всякого яда существует противоядие, так же и против тржишкиных флюидов существуют какие-то антифлюиды и что их источником может быть как раз сильная личность нашего главврача.

– Ну, как сегодня сыграем? – спросил он меня, и я сразу понял, что он говорит о футболе. Шеф как-то странно любил футбол: на стадион, пожалуй, он не ходил никогда и следил за играми только по газетным репортажам, по радио и телевидению. Опосредованность, однако, нисколько не отражалась на интенсивности его переживаний, скорее наоборот: отвлеченный интерес шефа был богат обдуманными теориями (о футбольной тактике, о составе национальной сборной, о национальном стиле игры и тому подобном).

Я смутно предполагал, что сегодня какая-то международная встреча. Поэтому на вопрос шефа я прореагировал тоже вопросом:

– Какой состав?

– Дурацкий,– сказал шеф. Он обругал тренера и федерацию футбола и заявил, что желает Чехословакии проигрыша. – Но у меня как назло сломался приемник. И не знаю, как послушать. Придется сходить к кому-нибудь в гости…

Я знал, что слушание футбольных и хоккейных репортажей (наряду с диваном, письменным столом, аквариумом и женой) составляет идиллический домашний мир шефа и что футбол (или хоккей), вырванный из этого сладкого окружения, теряет для него всякий смысл и привлекательность. Поэтому я сказал:

– У меня дома есть транзистор. Могу вам его одолжить.

Шеф просиял:

– А вы разве не будете слушать?

Я покачал головой.

– А где он у вас? – спросил он.

– Дома.

– Так знаете что? Я отвезу вас в четыре часа домой и вы мне его дадите, – сказал шеф, не предполагая, что решил мою проблему.

Связь между желанием шефа и моей дилеммой может показаться на первый взгляд непонятной. Но для объяснения достаточно короткого математического рассуждения:

Наша больница находится в предместье (обозначим его буквой А). Я живу в другом предместье (обозначим его буквой Б).Свидание у меня посреди Праги на Вацлаваке. Первомайская комиссия – в больнице. В четыре часа шеф отвезет меня в предместье Б. Предположим, что там я буду в четыре часа пятнадцать минут. Я дам шефу транзистор, шеф поедет домой, а я с этой минуты смогу рассчитывать только на трамвай. Путь из предместья Б в предместье А (через всю Прагу) на трамвае длится пятьдесят минут. Если я выеду из предместья Б в четыре часа пятнадцать минут, я застану словачку около половины пятого, почти вовремя, в то время как на заседание первомайской комиссии я бы приехал с пятнадцатиминутным опозданием, не меньше, а это почти то же, что не прийти совсем.

Если бы я захотел вовремя явиться на комиссию, я должен был бы лишить своего шефа (человека, который так много для меня сделал!) его радости, что решительно противоречит моим представлениям о человеческих отношениях. С другой стороны, эта человеческая обязательность вовсе не противоречит моему свиданию на Вацлавской площади.

Сначала все шло точно по расчету. Мы выехали из больницы в четыре часа. В дорожной беседе я затронул несколько тем: высказал свою точку зрения на терапевтические методы Бухничка, коллеги шефа, отрицательно отозвался о программах чехословацкого радио и осудил состав национальной сборной по футболу.

Товарищ главный также коснулся нескольких тем: он высказался отрицательно о программах чехословацкого телевидения, разругал coстав национальной сборной и в конце дважды напомнил мне о добросовестном отношении к общественной работе.

Через пятнадцать минут, заполненных таким образом, мы очутились перед моим домом. В эту минуту в моем мозгу всплыла картина, от которой кровь бросилась в лицо: я увидел свою связку ключей, висящих на одном маленьком ключике (чтоб его черт побрал!) в ящике стола моего кабинета в больнице. Я сунул руку в карман: он действительно был пуст.

– Так вы дадите мне транзистор? – напомнил мне шеф, видя, что я не двигаюсь с места.

– Нет, – сказал я и объяснил ему, что забыл в больнице ключи.

Шеф заявил, что обратно он не поедет и что придется (волей-неволей) идти в гости. Он подал мне руку и сказал:

– Ну, ничего, по крайней мере подвез вас домой.

Он уехал, оставив меня стоять перед закрытой дверью квартиры.

Сколько раз я говорил себе в те дни, когда встречал Тржишку, что разумнее не сражаться за дело заранее проигранное, а лучше отправляться сразу домой, ложиться в постель и читать какой-нибудь детектив. Ведь маловероятно, чтоб подо мной начала прыгать кровать либо под обложкой детектива по вине типографии вдруг оказался бы отчетный доклад профсоюзного съезда. Но в возможности попасть домой в эту минуту мне было отказано. Меня высадили перед моей квартирой, но я не мог попасть внутрь, и ничего не оставалось, как покориться Тржишке и идти (с грустной гордостыо затравленного) до самого конца сужденных мне неприятностей.

Я пошел на остановку. Трамвай, идущий на Вацлавяк, пришел с пятиминутным опозданием. Он был набит до отказа, так что мне пришлось повиснуть на поручне, упираясь ногой в край ступеньки. Кондукторша раскричалась и хотела меня выбросить. Три остановки мне все-таки удалось проехать. На четвертой кондукторша обозвала меня невоспитанным типом, и я капитулировал, но сразу повис таким же образом на поручне прицепного вагона. Наверху, на Вацлавяке, выходило много народу. Мне пришлось покинуть ступеньку. Тем временем на площадку набилось столько новых пассажиров, что когда трамвай снова тронулся, для меня не осталось ни кусочка места, и после тщетной попытки за что-нибудь уцепиться, я остался стоять на остановке…

Часы напротив показывали без малого половину пятого. К пассажу Альфа, где была назначена встреча, отсюда пешком было около пяти минут. Сверху не шел ни один трамвай. Мною овладело беспокойство. И я пустился вниз по левой стороне широкой улицы, называемой Вацлавская площадь; я быстро шел серединой тротуара, проклиная в душе людей, которые так густо копошатся здесь и идут так медленно, что спешащий человек вынужден обегать их извилистой дорогой.