Вторая Нина - Страница 20

Это был настоящий тип старого грузина. Длинный, загнутый книзу нос, черные глаза, шапка седых волос под натянутой по самую переносицу папахой и рваный, затасканный костюм, состоящий из ветхого бешмета и не менее ветхой чохи, вот и весь портрет старого слуги моей бабушки.

— Будь здорова, княжна, в нашем доме. Госпожа ждет княжну. С утра ждет. Отчего с утра не приехала? — подняв фонарь в уровень с моим лицом и стараясь разглядеть меня подслеповатыми глазами, спросил, шамкая губами, старик.

— Ну-ну, генацвале, помолчи немного, — прервал его Доуров, — княжна устала с дороги и нуждается в отдыхе. Спит твоя госпожа — княгиня?

— Ара,[11] батоно, ара! — затряс головой старик. — Не спит, как можно, а только зачем так поздно приехала княжна? Зачем привез так поздно княжну, батоно? — обратился он к Доурову и, не дождавшись его ответа, быстро-быстро заговорил:

— Нельзя ночью здесь ехать… Утром надо… Когда солнышко светит, тогда ехать… А то нехорошо здесь… Народ неверный бродит… Байгуши… душманы. Госпожа приказала старому Николаю ворота запирать на замок крепко, крепко…

— Ну, ладно, ладно, старик! — прервал словоохотливого слугу Доуров, — веди барышню к твоей княгине, а мне пора в Тифлис. Иначе на поезд опоздаю.

— Как? Разве вы уже уезжаете? — невольно вырвалось у меня.

Как ни ненавидела я Доурова, как ни презирала его, а все-таки он был теперь последней связью моей с нашим домом, с родным Гори, с дорогими и близкими людьми, например, Людой и князем Андро, которых я горячо любила. Последняя связь с прошлым исчезала и со мной оставались лишь эти чернеющие во мраке стены и неведомые люди в этих стенах…

Как ни странно, но впервые в жизни я не хотела лишиться общества Доурова.

Но блестящий адъютант не понял этого движения моей души и истолковал его в свою пользу. На лице его засияла улыбка, и он произнес приторно-ласковым голосом:

— Я рад, княжна Нина, что вы, наконец, оценили меня. О, мы будем друзьями! В этом я теперь не сомневаюсь. Как только улучу свободную минутку, тотчас же нанесу визит вашей бабушке. А пока — до свидания, княжна, — подчеркнул он значительно, пожал мне руку и сел в коляску, бросив какую-то монету старому Николаю.

— Дай тебе Бог счастья, щедрый батоно! — забормотал, захлебываясь от радости, старик. — Червонец дал, целый червонец, подумай, княжна, не абаз какой-нибудь, а червонец! — шептал он, обращаясь ко мне и прижимая к груди, как сокровище, полученную монету.

Лицо его морщила счастливая гримаса, глаза разгорелись, как уголья, хищными, жадными огоньками.

«Скряга!» — пренебрежительно заклеймила я мысленно несчастного старика и холодно обратилась к нему:

— Ведите меня к княгине. Можно видеть ее?

— Можно, можно, сиятельная госпожа, все можно, — залепетал и засуетился он снова.

Потом высоко поднял фонарь и, освещая мне путь, быстрой, семенящей, старческой походкой двинулся от ворот, закрыв их предварительно и дважды повернув ключ в ржавом замке.

Теперь мы шли по большому сумрачному двору, где то и дело встречались полуразвалившиеся постройки — сараи, погреба и конюшни. Когда-то, очень давно, должно быть, он процветал, этот двор, вместе с замком моей бабушки, но сейчас слишком наглядная печать запустения лежала на всем. Чем-то могильным, нежилым и угрюмым веяло от этих сырых, заплесневелых стен, от мрачного главного здания, смотревшего на меня единственным, как у циклопа, глазом, вернее, единственным огоньком, мелькавшим в крайнем окне.

— Там княгиня! — сообщил старик и ткнул в направлении освещенного окна сухим, черным пальцем.

Наконец, мы подошли к дому. Это было большое одноэтажное здание с мезонином, пристроенным на плоской кровле, с высокой башней, как-то нелепо торчащей у самой стены, примыкавшей к горам… И днем здесь, по-видимому, было темно и мрачно, в этом каменном гнезде, оцепленном со всех сторон горами, а ночью оно производило удручающее впечатление.

И в этом доме я должна была поселиться — с моей душой, жадной до впечатлений, с моей любовью к горам и свободе!

Хорошо еще, что, уступив просьбам Люды, я передала на время моего Алмаза князю Андро, который обещал заботиться о нем, иначе где бы я поместила моего любимого коня, моего четвероногого друга?! Не в полуразрушенной конюшне с обвалившейся кровлей должен был стоять мой красавец Алмаз! О, это было бы слишком!

С мрачными мыслями и угнетенным сердцем дошла я, ведомая старым Николаем, до жилого помещения.

Старик толкнул какую-то тяжелую дверь, и мы очутились в сыром помещении, где стоял неистребимый запах застарелой плесени.

— Сюда! Сюда пожалуйте! Здесь моя княгиня, — произнес, неожиданно хватая меня за руку, старик.

Это было как раз вовремя, потому что, не отклонись я в сторону, — разбилась бы в кровь о выступавший угол сырой балки.

Мой спутник нащупал в темноте другую дверь, потому что фонарь его потух от недостатка масла, отворил ее, и я зажмурилась от света, блеснувшего мне в глаза.

Вероятно комната, в которую старик ввел меня, служила столовой и гостиной одновременно, потому что посредине стоял стол с более чем скудным ужином, а по стенам — мягкие тахты, как и в нашем горийском доме, но совсем не такие красивые и гораздо более ветхие, нежели у нас. Единственная свеча-огарок, воткнутая в старинный шандал, освещала эту большую, весьма неуютную комнату. Нет, не комната, не свеча, не ужин привлекли мое внимание, — нечто иное.

Прямо навстречу мне шла огромная, широкоплечая, смуглая женщина со странным, вроде бы грустным взглядом, с черными растрепанными косами, спускавшимися почти до пят. На ней был красный бешмет, а на голове кокетливая тасакрава.[12] И странно было видеть эту крошечную шапочку на большой, будто надутый шар, голове великанши. Но еще поразительнее был взгляд ее черных глаз, пустых и глубоких, лишенных какого бы то ни было выражения.

— Ммм! — мычала странная фигура, приближаясь ко мне и тяжело шлепая огромными ногами, обутыми в войлочные чувяки.

И ее пустые, странные и непроницаемые глаза смотрели мне прямо в душу тем страшным взглядом, каким смотрят одни безумные.

Первым моим побуждением было отклониться в сторону и вернуться к двери. Но, когда я уже собралась привести свое намерение в исполнение, надтреснутый старческий смех заставил меня остановиться.

— Не храбра же ты, внучка, если испугалась моей бедной великанши! Стыдись!

Я быстро оглянулась. У горящего очага сидела старая дама в черном платье, с черным же мечаком,[13] наброшенным на седые, белые, как снег, волосы. Я увидела худое, морщинистое, но на редкость величественное лицо, орлиный крючковатый нос и проницательные, не по летам живые черные глаза.

Это и была моя нареченная бабушка, княгиня Анна Борисовна Джаваха. Знаком она велела мне приблизиться и, когда я исполнила ее желание, положила руку мне на плечо и заговорила суховатым, гортанным голосом:

— Нечего тебе бояться моей Мариам. Она тиха и безвредна, как ребенок, — гораздо безвреднее, нежели все остальные, потому что вред, причиняемый людьми, заключается в языке их, а бедная Мариам нема от рождения. — Потом, пристально взглянув мне в лицо, бабушка продолжала. — Итак, с тобой случилось несчастье, и ты вспомнила о старой княгине Джавахе, которая может приютить тебя в своем гнезде. Наверное, ты не вспоминала о ней в дни благополучия, а теперь, когда тебя, как ласточку, бросает бурей по грозному житейскому морю, ты решила прибиться к тихой пристани. Так?

— Нет, не так! — возразила я решительно, глубоко возмущенная домыслами старой княгини. — Я приехала к вам вовсе не потому, что мне некуда деться — любой из моих лезгинских дедушек охотно принял бы меня к себе, но… но мой названный отец пожелал сделать вас моей опекуншей, пожелал, чтобы вы занялись моим воспитанием, и я подчинилась ему, поневоле приехав сюда.