Встречи с амурским тигром - Страница 29

На окраине этого маленького села доживали свой век старики Сахаровы. В тот тихий морозный, зимний день хозяин ездил на покос смотреть сено, да что-то припозднился. Услышав хлопок наружной двери и шаги в сенях, возившаяся на кухне хозяйка сначала не обратила на них внимания. Решила, что наконец-то вернулся ее старик. Но в сенях кто-то топтался, потом вроде бы тяжело лег на пол. «Не пьяный ли какой?» — подумала и открыла дверь в коридор. И обмерла старая: на полу лежал доселе виданный ею лишь на картинках тигр. Огромный, рыжий, в темную полосу. Задетый открывшейся дверью, он спокойно и, как показалось старушке, равнодушно посмотрел через плечо на человека и снова положил голову на пол.

На самом же деле в глазах зверя просверкивало не равнодушие, а мольба о спасении. Это была изголодавшаяся Матильда, с ниточно тонким остатком сил, еще недавно казавшимся неиссякаемым. Она целую неделю страдала в петле и уже не могла остро реагировать на события жизни. Вроде бы в полусне зашла в дом и увидела человека совсем рядом… Она, Тигрица, обратилась к людям за помощью, и это было неслыханно: такой могучий, гордый, свободолюбивый и независимый зверь, и вдруг сам пришел к тем, кого имел все основания люто ненавидеть.

С ужасом и предобморочным криком захлопнув дверь, старушка обратилась за спасением к Господу Богу, но с неба помощь не пришла, и тигр продолжал лежать совсем рядом.

Странное дело: вспомнив о старике, бабка начала быстро успокаиваться и… Но дадим лучше ей, бабе Лене, слово. Вот фрагмент магнитофонной записи ее рассказа, сделанной буквально через несколько дней после случившегося.

«А как же папка, когда он вернется? Откроет дверь, а на нево тигра… Надо, думаю, что-то делать… Приоткрыла дверь и гляжу в щелку — лежит тигра, а на шее у ней петля из каната. Спокойно так лежит, вроде спит в своем доме или отдыхает, только дышит хрипло как-то. Поймала я кота свово и в колидор ево — задобрить тигру хотела. Да она на кота ноль внимания, а тот как заорет да как брызнет со страху-то, и на стенку, под потолок… Дрожит там, дико озирается… Взяла булку хлеба, открыла дверь пошире и говорю ей: «На, поешь». Тигра аккуратно взяла хлеб лапами, понюхала, но есть не стала, а на меня посмотрела чудно как-то, жалобно… Думаю, чего-то другого ей надо. Пошла в хату, взяла вареную картоху, выхожу в колидор — ан нет моей тигры! Потом вижу — под лавку залезла она. И смотрит на меня спокойно так, внимательно, и вроде бы сказать что хочет. А голова на вытянутых вперед лапах лежит. Большая, как-то и страшная, и нестрашная, а жуть душу трясет… Я стала разговаривать с ней, а она слушает. Что тебе, говорю, голубушка, надо… А тут мой папка идет. Я кричу ему, что тигра у нас в колидоре, а он не понял. Открыл дверь — да как закричит, как рванет со двора… Давненько таким прытким не вид ела ево…»

Уже через несколько минут Холмы бурлили в скромную силу своих немногочисленных, в основном старых жителей села, властями заживо списанного и забытого. Эти люди не набросились на пожаловавшего в деревню страшного хищника с ружьями, а лишь крепко подперли его в коридоре наружной дверью, через окно освободили старушку из плена в своем же доме и позвонили на зоологическую базу: так, мол, и так, срочно приезжайте брать живьем, потому как тигр с петлей на шее, по всему видать слаб, и спасать его надо.

Приехали скоро, с большой клеткой и сильными мужиками. Заглянули в щели коридора — лежит. Действительно, с глубоко врезавшимся в живое тело тросом петли. Вооружившись рогульками, как обычно делают при отлове тигрят в тайге, открыли двери, плечом к плечу вошли в сени. Тигр смотрел на них умно, спокойно, просяще. Лишь когда люди начали снимать петлю и страшная резь от этого пронзила зверя от носа до хвоста, он без злого умысла, а просто дернувшись от боли, задел одного из мужиков лапой. Но такого легкого с виду движения оказалось достаточно, чтобы человек отлетел в угол и с грохотом, ломая доски, врезался в стену коридора… Зверь увидел это и, наверное, подумал: «Какие же вы, люди, оказывается, и в самом деле слабые», — и больше к ним не притрагивался.

Тигрица не кричала о своих страданиях. Не скулила. Не ныла. Она для этого была слишком горда и не теряла достоинства ни при каких обстоятельствах. Страдала молча. С виду совершенно спокойная, закрыла глаза, чтобы не видеть, должно быть, своего позора, Матильда дала связать себя и погрузить в клетку. Ее понесли, а затем повезли в грохоте и смраде автомобильной дороги, которую этот зверь всю жизнь обходил стороной.

На зоологической базе сделали все возможное: промыли давно и сильно загноившуюся рану, смазали и присыпали ее лекарствами, и еще что-то делали, но Тигрицу не спасли. Страшное это дело — заражение крови. Мертвые, но все еще золотистые глаза Тигрицы были устремлены куда-то вдаль. В них застыла предсмертная тоска, трудно нам, людям, понятная. Может, она в последние мгновения думала о свободе, беспокоилась об обреченных на гибель тигрятах, а может, и о людях сложный вопрос пыталась разрешить: «Какие из них злые, а какие добрые?..»

А скорее всего она переживала давно и недавно прожитое. Конечно же, для матери нет более важного, чем дети. Но ведь сколько в жизни было яркого, острого, опасного… Радостного и горестного, доброго и злого. И так все печально, так бедственно обрывается.

У нее было много времени для того, чтобы, превозмогая боль и тоску, вспоминать светлые радости и суровые таежные будни. Осознанно вспоминать, в полусонной дремоте или забытьи. Вспоминать детство, которое было счастливым, потому что рядом бдила мудрая, заботливая и самоотверженная мать, было с кем играть и познавать строгий, прекрасный и таинственный мир. Вспоминать первые годы одинокой самостоятельности, когда оказывалось очень много сил, ловкости, энергии и здоровья, но так не хватало опыта. Вспоминать два полных круга взращивания и воспитания собственных наследников, и этот последний, печально оборвавшийся на половине. А сколько было всевозможных встреч, схваток, битв! Трудных зим и щедрых, легких зеленых весен и лет. Когда царство над таежным миром было признанным, и когда на него покушались люди. Те самые, которые разрушали и оскверняли недавно изумительный таежный мир.

Но воспоминания эти и размышления с каждым днем слабели и туманились, и наконец настало время, когда из-за страданий не стало ни сил, ни желания и вспоминать, и размышлять, и даже тосковать и сожалеть.

Я подержал в руках ту скрученную и размочаленную крепкими зубами петлю, в которой погибла Тигрица. Трос бурел старой кровью, к нему присохли рыжие, черные и белые волоски. Видел и чучело из Матильды. Сделано оно кустарно плохо. На шее потертость шерсти и изодранность кожи даже не замаскированы, плексигласовые глаза совсем не тигриного рисунка и окраса. С досадой подумал: такой был царственный зверь — и такое из него чучело сляпали.

Тигроловы после рассказывали: «Вышли мы на следы тигрят. Двое их было, уже крепенькие. Ходили почему-то без матери, ее старые следы сильно припорошило. Голодали до того, что грызли гнилушки, обрывали с деревьев мох — лишь бы чем-то животы набить. Дошли было мы до их свежих следов и уже думали на следующий день брать тигрят, да по закону подлости свалилась такая пурга, что два дня из палатки не вылезали. Снегом все завалило, никаких старых следов не осталось. Ходили мы, ходили, да куда там. С тем и вернулись. Погибли малыши, замерзли. Иначе нашли бы их… И куда делась тигрица?»

Я уважаю тигроловов, но мне не захотелось рассказывать им историю Матильды. Эти смелые, сильные люди вряд ли поняли бы мою печаль: в случае, когда тигрица неожиданно бросается на спасение осажденных собаками и людьми тигрят, охотники убивают ее. Такое было не раз. Не раз и я был тому свидетелем. Но об этом не принято говорить.

Обычно я пишу о том, чему сам был свидетелем или услышал от людей, заслуживающих полнейшего моего доверия. И потому свои рассказы называю былями. Сочинения и выдумки — не для меня, небылицы раздражают. Особенно если они на таежную тему.