Встреча. Повести и эссе - Страница 5

Оба последних ребенка умерли от болезней, сын от оспы. Почему вдруг именно тогда последовали эти удары судьбы? Может, то было предостережение? Ах, Тереза, Тереза, дитя мое, девочка моя! Помнишь ли, как я впервые пришел в гости к твоему отцу и подарил тебе пеструю ткань, привезенную с Гаити? Нет, он не сомневался, что никогда не сможет вырвать ее образ из сознания. Всю ее, плоть, но более всего душу… Хотя за время их брака Тереза часто ранила его, но ведь и сколько дарила наслаждения. В мыслях своих он опять был с ней близок. Держал в своих объятьях, слушал ее голос, пил дыханье ее уст. Его лихорадило. Поехал бы он, ежели б знал, что ждет его там, в гостинице «Медведь»?

Солнце, редкое в эти ноябрьские дни, выглянуло из-за туч и скрылось за холмами. Закат стоял багрово-красный. В прибрежных кустах пряталась Сена. Высокие голые тополя, обвитые плющом, вонзали в небо свои вершины. Ни ветерка. Ландшафт странно неподвижный, печальный. И в Шампани листва виноградников уже не искрилась на солнце, как несколько недель назад. Она покоричневела, почернела, насытилась влагой. В воздухе висел жирный запах тления. Природа умирала. Опровергнуть этого не мог даже розовый отблеск вечерней зари, перерезавший реку. Дорога стала каменистой, неровной. Колеса застучали, и Форстер откинулся поглубже на сиденье. Он представил себе, что его дочки сидят здесь, рядом с ним. Догадаться обо всем они смогли бы и испугаться, но понять — нет, для этого они были слишком малы: Розочке всего семь, а Клер только четыре. Происшедшего они не уразумели бы. Итак, в Париж? Но для немедленного счастья этот город еще не был создан. В Париже голод, в Париже холод. И все же… С девочками, с Терезой и даже Губером — с ними, может, было бы спокойнее, надежнее, светлее на душе. Он еще верил, что жить можно и втроем. И в то же время его охватывал озноб от одной мысли об этом. Когда он путешествовал с Гумбольдтом[15]… Да, вот тогда-то Губер, сей секретарь дрезденской миссии, и воспользовался его отсутствием, получив свободный доступ. Куда? Вплоть до спальни, разумеется. А потом, перед самым бегством из Майнца, против его воли, Тереза открыла двери их спальни и для Каролины. Хотела склонить его к тому, что давно уже позволяла себе? Но ведь он не раз повторял, что убеждения и чувства его неизменны…

Словно гора нависла над ним. Форстер чувствовал, как ее тяжесть давит ему на голову — будто обруч, который стягивается все туже и туже. И грудь опять стеснило. Новый приступ кашля, ощущение такое, будто сердце колотится о ребра.

Лишь отдышавшись, он смог собраться с мыслями. Открыл окно. Прохладный ветерок принес облегчение.

Когда вскоре после его прибытия в Понтарлье выяснилось, что режим безопасности на границе стал строже, так что любым иностранцам, стало быть и Терезе с Губером, было категорически запрещено находиться на территории республики, он проехал дальше — к ним, в Швейцарию. Дети испугались, когда он, спрыгнув с подножки кареты, бросился, чтобы в порыве чувств прижать их к своему сердцу. Клерхен, та просто убежала. Как это задело его тогда, ну вот, решил он, Губер прибрал уж детей к рукам. Но Розочка тут же развеяла досаду удивленным, почти упрекающим возгласом: «Фу, папа! Ну на кого ты похож? Прямо медведь какой-то косматый!»

Тут только он вспомнил, что за год разлуки с семьей, должно быть, сильно изменился. Неудивительно, что Клер его не узнала. Ходил он в сапогах с отворотами и в узких потертых нанковых штанах, в серо-зеленом сюртуке английского фасона с высоким воротником и небрежно повязанным вокруг шеи платком, то есть выглядел совсем не так, как Губер, который еще носил кюлоты и туфли с серебряными пряжками. Но что еще более изменило его внешность, и это не ускользнуло от внимания старшей дочери, — еще в Майнце он срезал косичку. Волосы его теперь путались и торчали во все стороны на затылке, не припудренные, косматые, мокрые от моросящего дождя.

«Как ты похудел», — сказала Тереза.

Ее голос, казалось, был полон участия, от чего год назад, в Майнце, он так бы и взвился, не преминув ей попенять. А сейчас это прозвучало для него чуть ли не как объяснение в любви. Но он хотел скрыть смущение и припустился вскачь за Клер, да так резво, что шейный платок развязался, обнажив на якобинский манер голую грудь. Догнал он ее под орехами на склоне. Неистово обнял, хотя она визжала и отбивалась. Ах, золотко мое, милая детка… Зарыл лицо в ее платье, чтобы скрыть слезы нахлынувших чувств.

Ружмон, поклонник Терезы времен ее геттингенской молодости, и в самом деле устроил все лучшим образом, как его просил о том Форстер. Бумаги были в полном порядке. Целью пребывания значился сбор сведений о намерениях нейтральной Швейцарии относительно Франции. Все это походило на миссию прямо-таки дипломатическую, тем паче что здесь, под Нойенбургом, не очень-то, похоже было, считались с прусскими амбициями, и чиновники, говорившие по-французски, пока не обратили внимания на то, что мсье Agent du Conseil exécutif[16] был немец и, следовательно, имперский подданный.

Вошли наконец в гостиницу, сели в зале. Дети сразу же стали клянчить шоколад, у Клер появилось знакомое выражение в глазах, как у Терезы, — выражение затаенно-настороженного выжидания. Вероятно, она хотела выяснить, что можно позволить себе с этим человеком, который выдавал себя за ее отца, что не очень-то походило на правду. Форстер сорил деньгами, настояв на том, что меню составит он сам. Бульон. После него чудная теплая рыба, утром еще пойманная в озере, как уверяла хозяйка. В качестве мясного блюда рагу. Три вида овощей. Затем жареная дичь, салат. Клубника со взбитыми сливками. Апельсины в сахарном сиропе, вишни и другие фрукты. Потом какой-то особый крем, миндаль, орехи, печенье.

«Стол проломится», — съехидничал Губер.

«Дорогой друг, — возразил Форстер, сохранив ту форму обращения, которой придерживался в письмах, — изголодалась вся Франция, и я вместе с нею. Но я, конечно, забыл, что вы, вдали от этих событий, в любое время можете позволить себе роскошь поесть досыта».

Тон был резким, обиженным.

Губер, который давно уже болезненно воспринимал трещину в их прежней дружбе, попытался хотя бы в этот момент замазать ее, поспешив исправить неловкость, возникшую от его замечания. «Ну, что касается спаржи, милый Жорж, то нужно заметить, что в такое время года она редкость и на королевской кухне. Но знаете ли вы, как ее едят здесь по-французски?»

И он показал — обойдясь без ножа и вилки. Подцепил дымящийся стебель кончиками пальцев, протянул его через сдобренный горчицей майонез и, высоко задрав голову с широко раскрытым ртом, принял спаржу на язык.

Розочка рассмеялась. «До чего же смешно, дядя Фердинанд…» Она повторила за ним, но тут же, скривив лицо, выплюнула спаржу и заявила, что вкус у нее, как у земляного червяка.

Форстер насторожился. Откуда у нее такое сравнение? Не случайное, должно быть, надо бы расспросить. И команда Кука вынуждена была иной раз питаться моллюсками, а то и существами, что стоят гораздо ниже их в таблице Линнея. Но Тереза опередила его, побранив дочь за неумение вести себя за столом и вытерев ей подбородок салфеткой.

Благодушного Губера все это не занимало нимало, он с упоением поглощал деликатесы. Форстеру многие говорили о нем как о галантном и красивом молодом человеке — даже Каролина, даром что она терпеть не могла смазливых дамских угодников. Чему действительно можно было позавидовать, так это ослепительно белым зубам, его-то собственный оскал был, напротив, дыряв — цинга не пощадила его во время кругосветного путешествия, сильно попортив улыбку. Он наблюдал за Губером, все еще поглощавшим спаржу. Тереза заметила это. В лице Форстера она поймала выражение безжалостного приговора, которое всегда появлялось у него, когда дело шло о какой-нибудь, по его мнению, глупой, смешной или абсурдной научной сентенции или таком же поведении. Она и сама натерпелась, ловя на себе, бывало, этот испытующий взгляд, в коем — как бы это сказать? — не было ничего, кроме научного интереса к экзотическому растению. И теперь ей было досадно за Губера в роли диковинки, она толкнула его ногой под столом.