Встреча. Повести и эссе - Страница 150

Накануне, то есть в субботу, в Шведенов проследовал автомобиль. Сухие дороги не таили в себе особых трудностей. Песчаные участки можно было объехать. Стоявшая уже несколько недель жара высушила даже лужи в торфяных низинах. Воздух был неподвижен, и поднимаемые колесами клубы пыли долго не оседали.

Дети Пётча играли на улице. Ярко накрашенная дама, сидевшая за рулем, обратилась к ним за справкой.

— Где живет господин Пётч?

— Какой? Фриц или Эрнст?

— Эрнст.

— Оба живут здесь.

Выложенный булыжником двор мало годился для босоножек на высоких каблуках. Спотыкаясь и скользя, напуганная свирепо лаявшим псом, дама добралась наконец до дверей дома, где, выпрямившись, смогла вернуть своей пышной фигуре достоинство. Это удалось ей настолько хорошо, что Элька перед ней показалась себе уменьшившейся в объеме.

Имя дамы ничего не сказало Эльке, и, поскольку она не скрыла своего неведения, она тут же в дверях узнала, где фрау д-р Эггенфельз встречалась с ее мужем. Дважды в институте, и они сразу так хорошо поняли друг друга, что она сочла своим долгом навестить его, раз уж находится в этой местности, в этой прекраснейшей местности, которая, конечно, хорошо известна сотруднице Менцеля, даже если она и не бывала здесь, потому что все здесь дышит Шведеновом.

— Эрнст, иди сюда, к тебе гости, — позвала Элька, чтобы угомонить даму, очи которой сияли таким восторгом, что ей стало неприятно, да и дел по дому было немало. К сожалению, Эрнст, по-видимому, не услышал зова и дал посетительнице время повосторгаться еще и кухней, размеры и красный каменный пол которой вызвали воспоминания о юности, отнюдь не легкой. «Да и у кого она была легкой?»

Понимая, что за этим последуют подробности, Элька взяла даму за влажную руку, лежавшую на ее руке (видимо, для того, чтобы Элька и физически почувствовала восторг гостьи), и потянула очень тронутую таким дружеским жестом фрау Эггенфельз в комнату, где увлеченная телепередачей бабуля лишь сердито буркнула что-то в ответ на приветствие фрау доктор.

Пётч работал в комнате Фрица, который в последние недели неизменно уезжал из дому на выходные дни. Элька вызвала мужа. Нежданный визит столь внезапно вырвал его из прошлого столетия, что он не сразу сориентировался в дне сегодняшнем, он растерялся и только кивал головой, вместо того чтобы ответить на слова, сопровождавшие долгое рукопожатие: да, он тоже рад, рад не меньше гостьи.

Это совершенно не соответствовало его чувствам, тем не менее Элька, увидев мужа, смущенно стоявшего рядом со столь внушительным воплощением женственности, переменила свои намерения. Она не вернулась к своим домашним делам, а уселась и стала помогать Пётчу, который пытался выяснить, чего, собственно, дама хочет.

Если измерять значение произнесенных слов их количеством, можно было подумать, что гостья хочет осмотреть шведеновскую старину. О поэте и его родине она говорила безостановочно и если ненадолго отвлекалась от этой темы, то снова и снова возвращалась к встрече с Пётчем в коридоре института и к данному ею тогда обещанию. Пётч не показывал вида, что не помнит про обещание, и не отвечал на ее задушевный тон, хотя обычно старался быть дружелюбным.

— Разве кофе сегодня не будет? — спросила бабуля, когда кончилась передача, и только теперь заметила гостью. Она ей не понравилась — это сразу было видно. Дама была накрашена и курила. Большего основания для неприязни бабуле не требовалось. И чтобы продемонстрировать свою неприязнь, она стала капризничать, как ребенок. Кто это, спросила она у Эльки, и хватит ли пирога на столько народу? Потом заявила: в комнате плохо пахнет, не поясняя, что имеет в виду — сигаретный дым, пот или духи. Все эти выходки фрау Эггенфельз словно не замечала, и тогда бабуля обратилась к ней прямо:

— А зачем вы помешали моему сыну работать?

— Чтобы дать ему добрый совет.

— Напрасно стараетесь.

Пока фрау Эггенфельз приветливо и терпеливо выслушивала, что сын (сидевший с потемневшим лицом, но не смевший остановить мать) всегда имел собственную голову на плечах и отвергал советы, Элька пошла на кухню сварить кофе. Она уже нарезала пирог, когда пришла фрау доктор и попросила разрешения помочь. Ей разрешили взбить сливки, с чем она неплохо справилась. Если ей поверить, она умела даже печь пироги и помнила наизусть рецепты, которыми тут же и поделилась с Элькой. Но лучше всего фрау доктор умела, конечно, говорить: ее речь всегда была выразительна и исполнена восторга, неизвестно, правда, к чему относившегося — к предмету разговора или к ней самой, так искусно умевшей со всеми обо всем говорить, в том числе и с Элькой о ее муже, от которого она в таком восторге, в таком восторге, что глаза ее наполнились, но не излились (пока) слезами и не попортили мастерски нанесенного грима. Элька была очарована этими большими круглыми глазами (кстати, карими), которые господствовали на всем, несколько толстоватом, лице и, казалось, для того только и были предназначены, чтобы выражать чувства, постоянно волновавшие женщину. Поражала быстрота, с какой волны души накатывали на глаза и, откатываясь, высыхали, так что переход от растроганности к, скажем, злости собеседник замечал скорее по ее глазам, чем по словам.

Итак, энергия и целеустремленность, а также усердие отсутствующего хозяина дома — вот чему возносилась теперь хвала на кухне — в виде вступления, как скоро выяснилось. Ибо вслед за большими похвалами коллега Эггенфельз выразила большую, большую тревогу. По вине обстоятельств, возможно усугубленных благодаря его склонностям, предмет восхищения оказался изолированным в своей работе, одиночкой, чуть ли не человеком, варящимся в собственном соку, стоящим перед угрозой отрыва от жизни, во всяком случае — отдаления от нее, и потому, как бы это сказать, склонным к самоуверенности. Эту столь удручающую ее, Взбивательницу сливок, тревогу легко может унять хороший коллектив, который, как известно, умнее любой самой умной особи, старательно занимающейся наукой в своей тихой каморке.

В устах переполненной чувствами фрау Эггенфельз такие избитые понятия, как «коллектив» и «тихая каморка», облагораживались, утрачивали всякую стереотипность и казались новыми и свежими. Да Эльку они нисколько и не шокировали. В отношении языка она не была особенно чувствительной. Но ее неприятно поразило, что кто-то мог так носиться с собственными чувствами, так свободно говорить о них, и она возмутилась: с какой стати эта женщина считает себя вправе обрушивать свои чувства на ее, Элькиного, мужа?

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Потому что я считаю: место вашего мужа в нашем институте.

— Но ведь это уже решено?

— Да, — просто и кратко ответила фрау Эггенфельз, но таким колеблющимся, незаконченным тоном, что это прозвучало как «да, но…». В ее просохших глазах стоял страх, и голос ее дрогнул, когда она сказала: «Я боюсь»; она отодвинула в сторону веничек и вплотную приблизилась к Эльке.

— Вы должны мне помочь, — прошептала она. — Ради вашего мужа!

Она усадила Эльку на стул, взяла себе другой и села напротив Эльки — так близко, что колени их соприкасались. Она заговорила очень тихо и очень торопливо, как женщина с женщиной, и очень при этом потела. Отдав должное скромности Пётча, она повела речь о боязни и страхе. Разумеется, она боится не Элькиного мужа, она боится за него, испытывает страх за него. Ему может повредить уже упомянутая самоуверенность, его неосмотрительность, его упрямство. «Вы понимаете?»

Элька не понимала, и ей шепотом рассказали, насколько серьезно положение — так серьезно, что у фрау Эггенфельз душа болит. Ведь профессор Менцель написал книгу, а муж Эльки написал на ту же тему статью — фрау Эггенфельз, правда, ее не читала, но она знает, что профессор считает ее контрпроектом его собственного труда. Конечно, это законное право Самокопателя, и разобраться во всем мог бы помочь научный диспут, для которого нет более подходящего места, чем институт с его коллегией специалистов, с его замкнутостью.