Встреча. Повести и эссе - Страница 1

Семь известных писателей ГДР — Анна Зегерс, Франц Фюман, Гюнтер де Бройн, Эрик Нойч, Герхард Вольф, Криста Вольф и Петер Хакс — повествуют в этой книге о великих предшественниках: Иоганне Вольфганге Гёте, Георге Форстере, Фридрихе Гёльдерлине, Генрихе фон Клейсте, Эрнсте Теодоре Амадее Гофмане, а также о нескольких полузабытых авторах: Каролине фон Гюндероде, Беттине фон Арним, Фридрихе де ла Мотт Фуке. Их произведения помогают современному читателю погрузиться в далекую и сложную эпоху, отстоящую от нас почти на два столетия, встретиться с блестящей плеядой немецких художников и мыслителей, составивших гордость не только своей страны и своего времени, но и мировой художественной культуры.

Представленные здесь произведения — повести, рассказы и эссе о Гёте, Форстере, Гёльдерлине, Клейсте и Гофмане, чьи имена всемирно известны, вряд ли нуждаются в специальных пояснениях. Хотелось бы только, чтобы читатель понял замысел книги: разные по стилю и жанру произведения, собранные вместе, создают новое идейно-эстетическое единство. Настоящая книга дает читателю не только срез немецкой литературы и немецкой истории на одном из интереснейших и богатейших этапов ее развития, но и демонстрирует разнообразие творческих манер, широту эстетического поиска, сходство и различия интересов и замыслов современных литераторов ГДР. Что же заставляет таких остросовременных писателей, как Эрик Нойч, Криста Вольф, Франц Фюман, Гюнтер де Бройн, Анна Зегерс и многих других[1] углубиться в историю, еще раз осмыслить национальную литературную традицию? Ведь настоящий писатель не занимается историей из чисто архивного интереса, обращение к прошлому для него всегда продолжение раздумий о современности, о дне сегодняшнем.

Взглянем сначала на проблему самым наивным и в то же время самым естественным образом: заслуживает ли эпоха «Бури и натиска», веймарского классицизма и романтизма в Германии — одна из самых блестящих эпох в развитии мировой духовной культуры — того, чтобы литература ГДР берегла, осваивала и постоянно развивала это свое культурное наследие? Прежде всего, пожалуй, поражает удивительная плеяда блистательных имен, иногда причудливо сосуществующих почти одновременно в небольших географических пределах. В маленьком Веймаре, например, куда Виланд переехал в 1772 году, а Гёте в 1775 году, поселяются Шиллер и Гердер, в 1796 году сюда приезжает Жан-Поль. Совсем рядом находится Иена, где во второй половине 1790-х годов вокруг братьев Августа Вильгельма и Фридриха Шлегелей сформировался Иенский романтический кружок: Новалис, Вильгельм Ваккенродер, Людвиг Тик, близкие им философы Фихте и Шеллинг. На юго-западе Германии (в герцогстве Вюртембергском) в 1792 году встречаются и живут в одной комнате при Тюбингенском университете трое студентов: Гёльдерлин, Шеллинг и Гегель; они вместе высаживают символическое «дерево свободы» в честь Великой французской революции. После многолетних бесприютных скитаний по Германии и за ее пределами Гёльдерлин навсегда остается в Тюбингене, где в начале нового века уже формируется Тюбингенский романтический кружок: Людвиг Уланд, Юстинус Кернер, Густав Шваб, позднее здесь начинают творческий путь Вильгельм Гауф и Эдуард Мёрике. В 1802 году Ахим фон Арним и Клеменс Брентано совершают знаменитую поездку по Рейну, навеявшую замысел «Волшебного рога мальчика», и через несколько лет формируется Гейдельбергская группа романтиков, блистательно разработавшая национальную фольклористику: собрания народных песен, сказки братьев Гримм, издания немецких народных книг, издание и комментирование памятников средневековой народной культуры (таких, например, как «Песнь о нибелунгах» или скандинавские саги). Следует напомнить и о Генрихе фон Клейсте, Адельберте Шамиссо и Берлинском романтическом кружке; Йозефе Эйхендорфе, Вильгельме Мюллере, молодом Гейне — поистине эта великолепная литературная эпоха (нередко называемая условно «эпохой Гёте») не может не привлечь внимания. Она не может не заинтересовать и художников и читателей.

Однако вне исторического контекста нельзя по-настоящему понять ни творчество отдельного писателя, ни судьбу всего литературного направления. В последние десятилетия XVIII века Европу потрясли события всемирно-исторической важности: во Франции окончательно рухнул многовековой феодальный уклад, что не могло не отозваться громким эхом во всей Европе. Раскаты этого эха гремели и в XIX веке, который, по словам В. И. Ленина, «во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял то, что создали великие французские революционеры буржуазии…»[2] Многочисленные государи раздробленной Германии боялись революционной Франции и предавали ее анафеме. Лишь в отдельных областях левобережного Рейна, куда вступали французские войска (в курфюршестве Майнцком, например, где с 1788 года работал библиотекарем Георг Форстер), были созданы якобинские клубы и вербовались сторонники Французской республики среди лучших представителей интеллигенции и бюргерства.

Анализируя события, настроения и поведение людей в эту сложную историческую эпоху, нельзя забывать, что месяцы тогда порой значили больше, чем годы, а годы были богаче событиями, чем иные десятилетия. Насколько восторженно встретила передовая европейская интеллигенция падение Бастилии 14 июля 1789 года, настолько же смутило, испугало и оттолкнуло многих прогрессивных людей усиление республиканского и плебейского элементов в революции, и особенно якобинская диктатура 1793–1794 гг. Гёте, еще в 1785 году поклонник и почитатель Форстера, в 1792 году более чем сдержанно оценивает революционно-демократические настроения у своего бывшего единомышленника: «Большое возбуждение умов, распространение республиканских умонастроений. Я чувствовал себя неловко в этом обществе»[3]. Георг Форстер, один из немногих в Германии, сумел, не отказываясь от революционно-демократических идеалов, преодолеть характерный для немецкой классической литературы и философии разрыв между мыслью и делом, между прекраснодушной теорией и ежедневной жизненной практикой. Сам Форстер, с горечью узнав об осуждении его революционной деятельности большинством бывших единомышленников в Германии, писал: «…они не могли понять человека, который в подходящее время способен также действовать, и находили меня достойным отвращения за то, что я на деле осуществляю принципы, удостоившиеся их похвалы в моих сочинениях»[4].

Любопытный спор на эту тему происходит в повести Кристы Вольф между Клейстом и известным правоведом и историком Савиньи, будущим профессором и прусским министром. Клейст стремится преодолеть извечный разрыв мысли и действия, философии и общественной практики, особенно характерный для Германии, где на рубеже XVIII–XIX вв. прежде всего развивалась идеалистическая философия при почти полном отсутствии революционных общественных движений. Савиньи утверждает, что такой разрыв не только вполне естествен, он есть благо, ибо позволяет науке, философии развиваться свободно, без оглядки на жизнь — ведь никому и в голову не приходит, что идеальные философские модели могут иметь непосредственное касательство к жизни…

Эта проблема отрыва философской и эстетической мысли от жизни интересует не только Кристу Вольф, но и Эрика Нойча. Писатели рассматривают, как эта дилемма решалась Форстером, Клейстом, Гёте, Гёльдерлином и Жан-Полем. Форстер умер в революционном Париже 12 января 1794 года, оставив по себе память как «лицо великое, достигающее колоссальности в 1791, 1792, 1793 годах», как человек с «необыкновенным тактом понимания жизни и действительности»[5]. [1] Общественные позиции Гёте никогда не были революционными. Выступив в начале 1770-х гг. вместе с Гердером как идеолог «Бури и натиска» («Гёц фон Берлихинген», «Страдания юного Вертера», «Прометей»), молодой Гёте отразил антифеодальные настроения поднимающегося третьего сословия в Германии; при этом он не столько помышлял о непосредственных политических переменах, сколько имел в виду лишь «немецкую литературную революцию»[6], то есть смену литературно-эстетических канонов, вкусов, привычек и представлений, — иначе говоря, он полагал заменить феодально-просветительскую идеологию идеологией бюргерски-просветительской. Пройдя через «эстетическую фазу» «веймарского классицизма» («Герман и Доротея», «Годы учения Вильгельма Мейстера»), Гёте во второй части «Фауста» по-своему обобщил сложнейший исторический опыт эпохи, воздав поэтическую хвалу созидательному труду на благо общества и соединив в одно эстетическое целое утопию и антиутопию, веру в конечное торжество сил добра и реалистическое осознание исторической невозможности торжества этих сил в современных ему условиях.