Вспять: Хроника перевернувшегося времени - Страница 8

Тем времени Чугреев, лихой капитан и задушевный дружок Ломяго, в минуту уловивший суть двух совместившихся происшествий, тут же организовал работу. Послал с пострадавшим стариком в больницу милиционера, чтобы тот снял показания, если старик придет в себя, или взял справку о смерти, если старик загнется. Записал адреса и телефоны нескольких свидетелей, видевших столкновение Карчина со стариком, и свидетелей кражи. Правда, торговки, сидевшие у ларька, сперва отнекивались: кражи не видели, дескать.

– Но пацана-то видели, тетеньки? – весело спросил Чугреев.

– Каждый день видим, – согласились торговки.

– Что и требовалось доказать! – воскликнул Чугреев, ибо для него это и было фактически доказательством вины малолетнего нищего.

После этого он пригласил Карчина в патрульный уазик, чтобы допросить его с глазу на глаз. В машине было душно, тесно, полусумрачно, Карчин потел и задыхался. Чугреев начал с того, что его интересовало больше всего, – с содержимого похищенной сумки. Карчин перечислил: кредитные карточки, важные документы, права и ключи от машины, деньги.

– Сколько?

– Десять тысяч долларов.

Чугреев присвистнул:

– Хорошая сумма! Зачем столько наличности с собой возить?

– Я думаю, товарищ капитан, это вопрос второстепенный! – с максимально возможным самообладанием заявил Карчин. – Я серьезными делами занимаюсь, могло быть и больше.

– Бизнес?

Карчин наконец получил возможность назвать свою должность и государственную структуру, в которой он служит. Он надеялся на эффект. Эффекта не было. Карчин не знал, что для опытных милиционеров номиналы формальной иерархии – пустой звук, они ориентируются на иерархию реальную, которая часто не зависит от должности и структуры. Было, заместитель министра чуть не валялся у Чугреева в ногах, умоляя не заводить дело. А было, за вшивого консультанта какого-то вшивого ведомственного издательства чуть не отшибли голову: он оказался, видите ли, поэтом и другом другого поэта, который в свою очередь оказался помощником и личным другом мэра, в двух газетах появились статьи о том, что слегка выпившего представителя культуры побили злые менты, Чугреева таскали на ковер к высокому начальству, еле оправдался. С этой сучьей культурой вообще проблемы, там сроду не поймешь, кто есть кто.

Карчин, видя, что не произвел ожидаемого впечатления, тут же добавил:

– Имею возможность отблагодарить, сами понимаете.

Чугреев чуть не усмехнулся: как они торопятся, даже намекать не нужно! И снисходительно кивнул:

– Это само собой. Молитесь только, чтобы старик выжил.

О старике, однако, вопросов задавать не стал – тут все ясно. Отпустив из машины Карчина, позвал пацана, Ломяго привел его. Посадили меж собой и начали объяснять малолетке, что с ним будет.

– Пойми, дурак, лучше отдать! Отдашь сумку, поплачешь: кушать хотел, мужик рад будет до смерти, а мы тебя отпустим!

– Не брал я...

– Все равно ведь найдем – и колония тогда. Особо строгого режима. Там извращенцев полно. Пидор – знаешь, что такое? Тебе сколько? Двенадцать? Ну, должен знать. Разорвут попку твою на английский флаг. Английский флаг знаешь? Футбол смотрел? На клинышки порвут, понял?

– Не брал я...

– А не найдем – хуже будет. Все имущество твоих родителей опишем и конфискуем. Порядок такой. И тебя все равно в колонию.

– За что?

– А незаконно побираешься тут, вот за что. Полно свидетелей. Родителей лишим родительских прав, а тебя в колонию. Понял?

С одной стороны, Килил подозревал, что менты врут. С другой, знал, что взрослые, если захотят, могут все. Но отдавать сумку не хотел. Там – дом. Если, конечно, очень прижмут, тогда, может быть. А пока – не отдавать.

– Не брал я, – повторил он в очередной раз.

– Как сейчас дам! – поднял руку Ломяго. (У него это – сквозь зубы – прозвучало: «Кэк ща дэм!»)

Килил дернулся, резко повернул к нему лицо и быстро проговорил:

– Бл.., только попробуй!

– Ого! – удивился Чугреев. – Парнишка-то в законе! Не любишь, когда по морде?

Килил не ответил и хмуро отвернулся. Если что, он орать начнет на всю улицу. Будет кусаться и царапаться. Пусть примут за психа. Принимали уже. И боялись. И это хорошо.

А Карчин, оказавшись наедине с Гераном, решил использовать этот момент:

– Слушай, если ты ему за отца, уговори этого сучонка, пусть отдаст.

Геран ответил в своей обычной манере: неспешно выбирая слова и слегка улыбаясь (даже когда сердился, он сохранял эту улыбку):

– Давайте начнем разговор с того, что вы не будете мне тыкать, поскольку я, мне кажется, постарше вас. И не будем называть мальчика сучонком. Хорошо?

Карчин изумился – не в полный разум, а в ту малую его часть, что оставалась свободной от гнетущей проблемы. Надо же, как разговаривает этот обтрепанный инородец, сиделец при автостоянке, пристроившийся под бок к русской бабе. Карчин вообще презирал русских женщин, живущих с черными. Да, одиночество, пьяница-муж давно ушел, беднота, детишки, но дело наверняка не в этом, а в элементарной бабской похоти. А еще хуже, когда красивые русские девушки продаются тем из них, кто богат, – евреям, армянам, татарам, чеченцам и прочим. Нет у нас гордости, и правильно они нас за это не уважают. Этот вот – явно почти нищий, а фанаберии на десятерых. И, хочешь не хочешь, приходится считаться!

– Ладно, ладно! – нетерпеливо согласился Карчин. – Вы какое-то влияние вообще имеете на него?

– Смотря в каких вопросах. Дети, как вы знаете, даже родных отцов мало уважают. То есть они могут формально уважать, втайне или неосознанно любить, но у детей свой мир. Как я заметил, для ребенка самое трудное – признать свою неправоту.

– Только теории мне тут не надо! Неправота! Он деньги сп.., при чем тут неправота?

Геран хотел ответить, но не успел.

Их прервали: из машины вышли Ломяго и Чугреев, держа с двух сторон Килила.

– Плохо – детских наручников не делают, – говорил Ломяго. – Попробуй только рыпнуться! – предупредил он Килила.

– Очень надо...

Милиционеры решили пройти там, где бежал Килил и где по пути мог в каком-нибудь укромном месте спрятать сумку. На рынке таких мест не оказалось: по сторонам павильоны, которые не так давно благоустроили – застеклили единообразным способом, чтобы внутри было пространство между дверью и прилавками, как в нормальных магазинах, чтобы покупатели все ясно видели, а не общались с продавцами через амбразуры окошек, как раньше. Правда, хозяева уже устроили по-своему: двери многих павильонов закрыты, а в них – привычное окошко. Ибо покупателю абсолютно ни к чему видеть товар, откуда и какой его берут и как взвешивают. Все на витрине – выбирай на здоровье.

Тут бросить негде. Разве что вон в ту груду картонных ящиков.

Милиционеры и Карчин обследовали груду. Ничего.

Пошли дальше. Дальше везде голый асфальт. Ни урн, ни бурьяна, ничего такого, куда можно спрятать, до самой автостоянки. Там походили вдоль забора. Вошли на территорию. Обошли вагончик-сторожку. Наткнулись на трубу. Ломяго заглянул в нее.

– Фонарика нет?

Самир, наблюдавший за происходящим, сделал знак брату, тот вынес фонарь. Ломяго посветил внутрь, посмотрел.

– Пусто...

После него посмотрел для проверки и Чугреев.

А потом посмотрел и Карчин.

– Ну что, однояйцевые! – обратился Ломяго к хорошо знакомым ему Самиру и Расиму. – Влопались вы!

– Это почему? – спросил Самир.

– Потому! Этот у вас работает? – кивнул Ломяго в сторону Герана.

– И что?

– А то, что его сын виноват. По закону отвечает отец. А отец работает у вас. Улавливаете логику?

Конечно, никакой логики в словах Ломяго не было, и Расим хотел было указать на это, но Самир опередил его. Лучше согласиться с небольшой глупостью, чтобы не спровоцировать глупость большую. Он сказал:

– Мы помочь готовы, если что.

А Чугреев спросил Ломяго:

– У них обыск делали?