Вспять: Хроника перевернувшегося времени - Страница 11

И Ломяго, и милиционер с автоматом отнеслись к словам Карчина совершенно спокойно.

– Ну вот, сразу кричать, – сказал Ломяго. – Да не волнуйтесь вы, все уладится. А позвонить успеете еще. Все равно раньше второй половины дня не можем никого к вам пустить: все оформить надо.

И Карчин, вставая и идя к двери, как-то обмяк (и опять бросило в пот), и он сказал уже негромко, без нажима, но не пуская в голос интонацию жалостливости, это нельзя, это табу:

– Слушайте, но есть же у вас ... Подписка о невыезде, залог и все прочее?

– Есть. Но, повторяю, не моя презумпция. Все своим чередом, не волнуйтесь.

Карчина увели.

– Прерогатива, – сказал Геран.

– Что?

– Вы говорите: не моя презумпция. Презумпция означает – оговоренная гарантия чего-либо. А прерогатива – что-то вроде круга полномочий и обязанностей. Вы ведь свои полномочия имели в виду?

– Что имею, то и введу! – ответил Ломяго затертым донельзя каламбуром.

В том-то и счастье подобных натур, подумал Геран, что они не устают от пошлости, они способны двадцать раз подряд с одинаковым удовольствием рассказывать один и тот же анекдот, годами повторять одну и ту же фразу, кажущуюся им смешной. Впрочем, для актера, например, подобное качество бесценно.

И тут же Геран изумился: о чем он думает в такой момент?

– Ну? – спросил Ломяго. – Что будем делать?

– Надо позвонить в Тверской отдел, вам же сказал этот человек, что он оттуда, пусть вернет мои документы.

– А где я тебе там его найду? Он фамилии-то не сказал!

– Это легко: опишите приметы. Не так много там человек работает.

– Ты опупел, родной? – оскорбился Ломяго так, будто ему посоветовали вместо выполнения своих прямых обязанностей идти копать землю. – За кого меня там люди примут: найдите мне лейтенанта, глаза карие, роста среднего, так, что ли?

– Глаза серые, на левой щеке родинка и характерный шрам на губе, – сказал Геран.

– Ты еще и наблюдательный?

У Герана, когда ему «тыкают» два способа сопротивления: или поправить – или самому перейти на ты.

– Не меньше тебя, товарищ лейтенант, – сказал он. – Ты ведь прекрасно понимаешь, что документы у меня есть и они в порядке.

– Понимать я могу что угодно! Короче, до выяснения личности остаешься здесь. Пацан тоже. Но если он сознается, куда дел сумку, обещаю: отпущу сразу же. А если нет – сгною, – сказал Ломяго даже без угрозы, как о чем-то неизбежном и заурядном.

– У них не допросишься! – услышал М. М. чей-то голос. Он открыл глаза. Над ним было белое. Осторожно (словно опасаясь выдать себя) М. М. стал поворачивать голову, чтобы осмотреться. Справа вертикальная гладкая поверхность, окрашенная бледно-розовым. По направлению от нижних конечностей и дальше входное прямоугольное отверстие, открытое – потому что в помещении довольно высокая температура и ощущается недостаток кислорода в воздухе. Рядом с этим отверстием агрегат для хранения продуктов в холоде. В помещении пять, считая место М. М., приспособлений для лежания, из металла и дерева. На них находятся люди, все мужского пола. Вертикальная поверхность, противоположная той, где вход, имеет проем, перегороженный стеклянными листами, вставленными в деревянные рамы. Сквозь них и неплотно задернутые куски выцветшей материи проникает световое излучение Солнца...

Человек на койке у окна, с бинтом на глазу и загипсованной рукой, вяло жаловался кому-то.

– Я им говорю: болит же ночью, дайте на ночь чего-нибудь! А они: врач прописал. В смысле: что прописал, то и даем. Так врач-то прописал еще три дня назад, я тогда не отошел еще. А сейчас болит. Хорошо, к вам вот дочь ходит, а если человек один? В киоск аптечный пошел, там чепуха одна. Анальгин не помогает. Пенталгин тоже, а выпить две или три таблетки не могу, я дурею как-то от него. Баралгин не помогает. Кеторол тоже не помогает, его не в таблетках надо, а колоть. И на ночь, я ночью спать не могу уже совсем.

Голос человека был скучен и бесцветен, и М. М. не было его жалко, хотя тот страдал. Некоторых людей почему-то никогда не жалко. Они скучно живут и скучно умирают. Они даже страдают скучно.

У М. М. тоже болит – голова. Но он будет терпеть. Ему надо выкарабкаться.

Он все помнит. Налетел кто-то, ударил, толкнул. Принял за другого, ошибся, это неважно. Важно: применил насилие, не разобравшись. Почему? Да потому, что у М. М. вид жертвы, вид человека, с которым можно так поступить. И сам М. М. подтвердил это еще до того, как все случилось: побежал. Ведь побежал сразу же, как только увидел погоню, не рассуждая. Именно такие действия и проясняют твою собственную суть.

Вот и кончились мучения, кончились вопросы. Он обманывал себя. Он в тайном тщеславии, не признаваясь себе, считал себя частью режима, оккупантом, он чувствовал себя пусть скромным, рядовым, но властителем в этой жизни. Или, допустим второй вариант, считал себя все-таки пособником. Тоже не признаваясь себе. Все, хватит. Он – оккупированный, жертва, с ним можно поступить как угодно.

А вот не как угодно, и он это докажет. Он вступит теперь в борьбу. Он не даст им покоя. Он не оставит без внимания ни одной мелочи. Не потому, конечно, что надеется на победу в неравной борьбе. Но кто-то ведь должен разъяснить людям, что они оккупированы. Вот он и разъяснит – словами и делами.

Для этого нужно выжить. Здесь в этом никто не заинтересован. Вряд ли стоит надеяться на то, что их заботит статистика смертности. Он слышал, как это делается: выписывают больного непосредственно перед тем, как ему загнуться.

В палату вошла женщина в белом халате, которую обычно называют медсестрой, то есть медицинской сестрой. Как всегда, слово прикрывает правду: она не сестра. И не медицинская. Она служащая здесь женщина, надевающая на время службы белый халат. Женщина принесла химические соединения и вещества, действующие на организм человека тем или иным образом, т. е. лекарства. Человек с глазом и рукой завел свою унылую песню про обезболивающее, женщина что-то отвечала. И вот подошла к М. М. Он напрягся. Она положила на тумбочку четыре таблетки: две маленькие, белые, одну побольше, желтоватую, и одну совсем большую, оранжевую, в оболочке.

– Что это? – спросил М. М.

– Что назначено. Пейте. Воды дать? Вы вставать пробовали?

– Еще нет. А все-таки – что это?

– Не беспокойтесь, не отравят. Я же говорю, по назначению врача.

– Это я понимаю. Но лекарства по этому назначению кто выбирал?

– Я, кто же еще, – сказал женщина, взяла стакан с тумбочки забинтованного больного, сполоснула его над раковиной в углу, налила воды из крана, принесла М. М.

– Но если вы их выбирали, то знаете, что это?

– Само собой. Вот тоже какой. Пейте.

Нежелание женщины сказать про лекарства показалось М. М. подозрительным. Но он не хотел выглядеть сварливым стариком. Он сказал:

– Понимаете, я привык знать, что я употребляю. Нормальная привычка, не правда ли?

– Это вы дома привыкли, а тут больница, – ответила женщина. Но снизошла и разъяснила: – Обычные таблетки: от головы, от давления, оно высокое у вас.

– Раньше не замечал.

– В больнице все заметите! – гарантировала женщина, намереваясь уйти.

М. М. торопливо размышлял, что делать. С одной стороны, прямо вот сейчас начать противодействовать режиму во всех его проявлениях, в том числе и в данном конкретном, означает обнаружить себя. С другой, когда и начинать, если не сейчас?

– Минуточку! – сказал он женщине. – Нельзя ли все-таки поподробней? Что значит – от головы?

– А то и значит! Стукнулся головой об асфальт и еще спрашивает!

– Это я чувствую, – притронулся М. М. к голове, которая была забинтована, как у того, кто жаловался на плохое обезболивающее. – Но что у меня там? Ушиб? Ранение? И все-таки объясните, от головы – это чтобы не болела? Или обеззараживающее? Или чтобы сосуды не сужались?

– Сам доктор, что ли? – удивилась женщина.