Всеобщая история кино. Том 4 (первый полутом). Послевоенные годы в странах Европы 1919-1929 - Страница 12
Под влиянием волны анонимных обвинений правительство спешно… отменило в самый разгар проката цензурные визы, выданные трем французским фильмам: «Жестокий Ли-Ханг», «Человек открытого моря» и «Зверь»… чтобы удовлетворить предрассудки пресвятой рутины, возрожденной во время войны, хотя она естественно отжила свой век еще несколько лет назад… Театральная цензура, восстановленная в 1874 году из-за чрезмерной порнографичности кафешантанов, была уже окончательно упразднена в 1906 году.
В то время как всякое выражение литературной или художественной мысли пользуется свободой, декрет от 25 июля 1919 года решил взять под опеку промышленное и художественное производство французского фильма… Признаюсь, я никогда не мог понять, как самые видные представители корпорации кинематографистов признали, так сказать, законом приказ министерства, согласившись участвовать в Комиссии по контролю за фильмами, которая никогда не спрашивает их мнения, смеется над их советами, заставляет их играть самую смехотворную роль, а сама по мере сил всячески притесняет целую промышленность».
В «Человеке открытого моря», например, цензура потребовала, чтобы Марсель Л’Эрбье выбросил эпизод в матросском кабаке. Этот инцидент и несколько других тем более задели друзей кино, что цензура фильмов была установлена всего несколько лет назад; введенная во время войны, она считалась лишь мерой временной. Но правительство Национального блока вписало ее в законоположения Третьей республики и учредило под эгидой Министерства народного просвещения и изящных искусств комиссию под председательством Поля Жинисти, драматурга, не обладавшего ни широкой известностью, ни талантом… Андре Антуан, ветеран борьбы с театральной цензурой, поднял кампанию против цензуры фильмов наподобие той, которую он вел во времена «Театр-либр» и которая привела в 1906 году к отмене цензуры («Синэ-магазин», 4 февраля 1921 года):
«Конечно, более неотложные проблемы требуют от нас неустанных усилий, но есть одна, для которой нам следует оставить место в списке выставляемых требований, — это цензура. Негодница все еще жива, и никогда она не была такой зловредной. Она угнетала театр еще в течение 1889 года. Как и сегодня, ее поддерживали с помощью тех же привычных доводов: забота о морали, защита социальных интересов и т. д. Нам пришлось пятнадцать лет сражаться всеми средствами, чтобы ее уничтожить.
Она была в руках трех-четырех чиновников с улицы Валуа, славных малых, истых парижан, охотно спускавших вольности кафешантанам, однако тотчас приходивших в ярость при виде талантливого и искреннего произведения; тогда добродушный, улыбающийся театральный отдел сразу стушевывался перед главным начальником, и запрещение летело с высоты министерского кабинета, а иногда и самого правительства. Только менее индустриализированная пресса сохраняла некоторую долю независимости, и дело не обходилось без борьбы.
Потом своими воплями мы в конце концов заинтересовали молодых, начинающих карьеру депутатов парламента, преемников прежних поборников Морали. Было весьма кстати найти красноречивого защитника в лице Мильерана, вышедшего на трибуну, чтобы поддержать Гонкура после запрещения «Девицы Элизы» [13].
Антуан потому подчеркивает здесь имя Мильерана, что бывший молодой депутат-социалист, ставший одним из реакционных вождей Национального блока, был несколькими месяцами ранее избран президентом республики большинством, поддерживавшим цензуру.
«Такого рода наступательные действия подготовляли почву. Некоторые неразумные меры (запрет романов «Эти мужчины» («Ces Messieurs») Жоржа Ансея и «Сифилитики» («Avaries») Брие) взбудоражили общественное мнение. Публичное чтение запрещенной книги самим Брие перед всем Парижем — артистами, учеными, известными врачами — еще сильнее разожгло страсти…
Не думайте, однако, что верные слуги «Старой мегеры» сдались… Исчезла не сама цензура, но цензоры, которым отказали в необходимых кредитах.
…Война наряду с многими другими бедствиями вернула нам цензуру. В этот грозный час никто не мог протестовать: речь шла об общем спасении… Но это был удобный случай, чтобы взять реванш… Административные власти, надев военные или полицейские мундиры, творили чудеса, пользуясь общей безропотностью. Они заставляли проверить «Сида» или «Мизантропа», прежде чем разрешать их постановку!.. Люди дальновидные уже предчувствовали, что, когда снова наступит нормальная жизнь, цензура, помолодевшая после пережитых несчастий, уже не отступит… Бедный кинематограф, попавший под надзор высшей полиции, так и остался в ее сетях.
Артисты еще очень мало интересовались кино. Издатели и прокатчики не имели в руках крепкого оружия. Никто не заметил, что во Франции, в нашей прекрасной победившей республике, все снова становилось свободным кроме экрана.
Потребовалось несколько дорогостоящих опытов, чтобы открыть всем глаза. А после первых же протестов вновь послышались старые аргументы прежних лет: борьба с безнравственностью, необходимость контроля, тем более строгого, что кино, зрелище массовое, может развратить неискушенного зрителя. Было установлено, что романы-фельетоны, показанные на экране, своим зловредным влиянием увеличивают преступность, тогда как те же романы-фельетоны, в течение пятидесяти лет печатающиеся в подвалах наших газет, остаются безвредными.
Единственной уступкой была передача контроля, проводимого до сих пор префектурой полиции, в руки администрации «Изящных искусств». Итак, цензура кинематографа была снова и окончательно узаконена.
Однако вскоре были затронуты крупные интересы. Жертвы цензуры, долго терпевшие ее безропотно, теперь, когда дело коснулось их кошелька, наконец взбунтовались. Ибо цензура, которая всегда была опасной, стала еще опаснее, когда коснулась кинематографа. Как мы недавно видели на примере двух или трех лент, она может остановить или разрушить производство, потребовавшее огромных затрат…».
Далее Андре Антуан приводит в пример два фильма, в которых он сотрудничал: «Девяносто третий год», «законченный в день объявления войны» и появившийся на экране лишь «через семь лет после того, как он был снят», ибо цензура его запретила во имя «социального спокойствия», и «Труженики моря», где цензор потребовал отрезать смерть Жиллиата, на что Антуан не согласился…
«И, кромсая наши ленты, они спокойно пропускают американские со всеми их мерзостями: курильщиками опиума, истязанием детей, женщинами, подвешенными над кипящими котлами… Потому что не надо огорчать наших друзей и опасных соперников, у которых, впрочем, есть представитель, готовый их защитить.
…А цензуру, что бы вы ни делали, — ее не обуздать. Она будет всегда тут, готовая в пору реакции отправить «Мадам Бовари» в исправительный дом… Самое надежное — задушить зверя в его берлоге.
Кино, которому угрожают со всех сторон, такое же искусство, как и другие. Оно имеет право на такое же обращение: свободу и строгие санкции в случае злоупотреблений…».
Несмотря на кампанию, начатую в 1921 году, цензура не исчезла. Поль Жинисти умел быть дипломатом. Он избегал несуразностей, которые могли возбудить общественное мнение против учреждения, находившегося на улице Валуа, в Пале-Рояль, здании Министерства народного просвещения. К тому же было проведено некое подобие реорганизации. Была создана Комиссия по контролю за фильмами, где числились имена таких уважаемых людей, как Абель Ганс и Фирмен Жемье. Но, получив их согласие, в дальнейшем их никогда не приглашали на обсуждение какого-либо фильма. Хотя цензура и перешла под руководство «Министерства изящных искусств», на деле она по-прежнему подчинялась полиции.
За молчанием последовало забвение, и в «индустриализированной» прессе послышались лишь слабые протесты, когда были предприняты санкции: запрещение прекрасных французских фильмов, таких, как «Дон Жуан и Фауст» Марселя Л’Эрбье, «Буря» Будрио и «Верное сердце» Жана Эпштейна.
Когда провал Национального блока в мае 1924 года привел к власти левый блок, можно было ожидать, что он ликвидирует это отнюдь не демократическое наследие предшествующих правительств. Однако этого не произошло, и всех удивило, когда молодой депутат Поль Вайан-Кутюрье указал на важность кинематографа и потребовал уничтожения цензуры. Он говорил от имени вошедших в парламент двадцати шести депутатов-коммунистов по поводу бюджета «Министерства изящных искусств», учреждения, чей бюджет должен был первым стоять на голосовании членов левого блока: