Всемирная Выставка - Страница 10

— Здорово, хозяюшка! — приветствовал он мою мать при нашем появлении. Он чистил большую бурую рыбину. Чешуя летела в воздух, приставала к стеклам его очков, как снег. — Ну а ты как живешь, сынок? — обратился он ко мне.

— Мне бы семги, Ирвинг, — сказала мать. — Но только если не дорого.

Обойдя прилавок, Ирвинг вышел к нам, снял со стены сачок с коротенькой ручкой и принялся шарить им в темном аквариуме, где видны были несколько рыбьих силуэтов, в страхе скользнувших в стороны. Мне они казались вряд ли уловимыми, но секунды две спустя Ирвинг уже поднимал бьющуюся, выгибающуюся рыбину в сачке, с которого капало на пол.

— Специально для вас сберег, экая красотка, — сказал он матери. Прихлопнув семгу к прилавку и удерживая ее на толстой доске одной рукой, другой он стукнул ее по голове тяжелым деревянным молотом. Рыба затихла. Меня восхищало проворство Ирвинговых рук. Мать отвернулась, а я продолжал смотреть, как он одним из своих большущих ножей отрезает семге голову, потрошит рыбу, моет под краном и нарезает ломтиками. В таком виде семга была мне знакома.

Оставался последний заход — в аптеку на углу авеню Морриса, там хозяином был мистер Розофф. В окне на витрине стояли огромные стеклянные колбы с красными и синими растворами; что они должны были означать, я понятия не имел, но мне нравилось, как солнце пронизывает их и оживляет цвета. На обозрение была также выставлена медная ступа с пестиком; я знал, для чего она, потому что точно такая же была у бабушки, стояла на кухне, в ней толкли орехи и зерна. Еще там были всякие загадочные штуковины из красной резины. В самой аптеке пахло душистым мылом и горькими лекарствами, бинтами и анальгетиками, всяческими солями, содами и пряными микстурами. По стенам высились стеклянные шкафчики, доходившие до самого потолка, отделанного узорчатой жестью. До верхних полок мистер Розофф добирался при помощи лестницы с перильцами, которую он катал вдоль стены. Влезал по лестнице и доставал то, что требовалось покупателю: банку ли фарфоровую, бутылку ли, коробку, сверток или жестянку. Это был маленький радушный человечек с круглым лицом и тихим голосом. Он вежливо осведомлялся о здоровье каждого из домашних, в особенности бабушки. Мать рассказывала, и он сочувственно кивал головой. Одет он был в белую крахмальную куртку с короткими рукавами, застегнутую под горлом, как у доктора, и мог оказать, например, такую медицинскую помощь, как доставание соринки из глаза: закатываешь глаз до отказа кверху, а он, коснувшись ватным комочком, снимает с глазного яблока источник твоих мучений. Это я на себе испытал.

Мать купила какую-то коробку, и мистер Розофф положил ее точно на середину листа темно-зеленой оберточной бумаги, оторванной от большого рулона, лежащего на прилавке. Его пухлые руки летали вокруг коробки, как птичьи крылья, и за какие-нибудь несколько секунд зеленая обертка была прилажена, подоткнута по углам, на концах подвернута треугольничками и обвязана кругом белой тесьмой, которую он отмотал с катушки, свисавшей над его головой с потолка. Чтобы оборвать тесемку, он обернул ею обе руки и резко рванул.

Когда мы вышли, я спросил у матери, что в коробке. Та не хотела мне отвечать.

— Это тебя не касается, — сказала она. Но я настаивал. Семечки у меня кончились, и центов тоже больше не было.

— Что ты купила? — прицепился я. — Скажи! — Она шагала молча. — Ну скажи, скажи, — захныкал я.

— Да перестань ты, это гигиенические салфетки. Ты доволен?

Я не был доволен, потому что не знал, что такое гигиенические салфетки, но по ее тону я понял, что допустимое количество вопросов мною уже исчерпано, так что не стал допытываться.

Когда дядюшка Билли переехал жить к нам, стояла ранняя весна. Он был старшим братом моей матери — тихий неудачник, от которого отвернулась судьба. Парк «Клермонт» начинал зеленеть. Дядюшка Билли поселился в комнате Дональда, а Дональд перешел по коридору и стал жить в моей комнате, которая действительно была чуть побольше. Я от такого перемещения пришел в восторг, но Дональда все это глубоко оскорбляло.

— Это же ненадолго, — уговаривала его мать. — Только пока Билли опять на ноги не встанет. Ему просто некуда деться.

Дональд лежал на своей кровати, подбрасывал к потолку пробковый мяч и сам ловил его своей первой в жизни бейсбольной перчаткой. Бросал снова и снова. Иногда мяч ударялся о потолок. На потолке оставались черные отметины, придавая ему сходство с платком в горошек. Иногда мяч не попадал Дональду на перчатку, стукался об пол и закатывался под кровать. Доставать лазал я.

С женой дядюшка Билли был в разводе (по тем временам изрядная редкость), однако выделяло его не только это: в двадцатых годах он прославился как руководитель популярного оркестра. Сумбур, воцарившийся в доме с его появлением, не оставил его безучастным. Еще не закончив распаковывать свой чемодан, он пришел к нам в комнату с каким-то матерчатым свертком под мышкой. Жилет на нем был расстегнут.

— А ну, ребята, такое видали? — Он встряхнул материю и расстелил ее на полу. Это оказалось прямоугольное знамя из красного бархата с золотой надписью большими буквами и золотой каймой. На полу оно смотрелось будто ковер. Прежде чем я успел разобрать надпись, Дональд произнес: «БИЛЛИ ВИН И ЕГО ОРКЕСТР».

— Правильно, — сказал дядюшка Билли. — Когда играешь где-нибудь, вешаешь перед сценой: «Билли Вин и его оркестр». А это я и был в добрые старые времена.

Мы с Дональдом остолбенели. Нам и в голову не приходило, что он такая знаменитость. Прислонясь к косяку — руки в карманах, — он принялся рассказывать нам обо всех тех отелях и ресторанах, где когда-то играл.

— В «Амбассадоре» мы должны были играть две недели, — говорил он, — а оставались целых тринадцать!

Голос у него был пронзительный, гортанный. Теперь я страшился даже взгляд на него поднять. Но у него были те же грустные голубые глаза, что у всех моих родственников по материнской линии, правда не такие большие и ближе посажены, чем у мамы или бабушки. Еще у него был двойной подбородок и основательно редеющие волосы, тщательно зачесанные набок, чтобы скрыть лысину. При этом нос красный, картошкой. И улыбка, выдающая отсутствие нескольких зубов.

Я потрогал бархат пальцами.

— Это, ребятки, вам, — сказал дядюшка.

— А вам что, не нужно? — спросил Дональд.

— Не-е, берите. Занятный сувенирчик на память о добрых старых временах.

Мы поблагодарили. Он сделал шаг к двери.

— А вы, кстати, знаете, какой оркестр первым передавали по радио?

— Билли Вина? — догадался Дональд.

— Точно. Станция «Дабл ю-ар-пи-кей», в Питтсбурге, год одна тысяча девятьсот двадцать второй.

Каким образом дядюшка Билли лишился своего оркестра, так и осталось для меня неясным, но дело, похоже, было в жуликоватом менеджере, равно как и в собственной дядюшкиной неспособности к бизнесу. В последовавшие годы он кем только не работал. К укладу нашего дома он приспособился довольно легко — недели через две уже казалось, будто он всегда жил с нами. Это был добрый и порядочный человек. Мать с благодарностью принимала его помощь в отношении бабушки. Дядюшка Билли вел со старушкой разговоры, успокаивал ее. Она была рада его видеть, но вместе с тем частенько плакала, качая головой, дескать, какой он стал бедный.

— Мама, — говорил он. — Ты, главное, не беспокойся. Есть у меня еще покуда парочка тузов в рукаве.

Тем временем он работал в музыкальном магазине моего отца, в центре города, в здании Манежа на Шестой авеню. Каждый день они вместе шли к метро. По замыслу отца Билли должен был привлечь в лавку покупателей. Ведь кое-кто из них, возможно, даже помнит еще его имя! Жалованье ему назначили не бог весть какое, но он мог подработать за счет комиссионных, если удастся продать что-нибудь крупное. Дядюшка Билли был благодарен. Образованием он не блистал и с великим уважением взирал на книги в доме моих родителей. Однажды я видел, как он взял какую-то книжку, взвесил на руке, перелистнул страницы и, положив на место, улыбнулся и покачал головой. Когда отец заводил с ним разговоры о политике или истории, он чувствовал себя польщенным.