Всем застрявшим в лифте - Страница 42

Мы с Хохлом радостно, но немного нервно посмеялись и решили на сегодня эксперименты прекратить, а продолжить завтра. Тем более что вложенные деньги были уже отбиты, и последующая торговля обещала чистый навар.

А вечером, нажравшись в общаге и догадавшись, какого геморроя мы случайно избежали, и поняв друг друга с полуслова, мы употребили бананы на закусь. Этими бананами после нас пол-общаги еще неделю закусывали. Когда осталась последняя ветка, пьяный Хохол заметил:

— Смотри, а ведь они пожелтели!

И точно, среди зеленых бананчиков виднелся один, дозревший, светло-желтый фрукт.

Лет десять мне было, когда батя первый раз взял меня на охоту. За неделю до этого я уже не мог спать, переживая, что вдруг все сорвется или батя передумает.

И вот настал день X. Я, сунув ноги в резиновые сапоги, уже час стоял в прихожей, переминаясь с мысли на мыслю и думая, все ли я взял? Батя собирался неторопливо, со знанием дела, периодически останавливаясь и критически оглядывая кучу вещей, посереди которой в кожаном чехле лежала его двустволка.

Наконец подъехал «уазик» и, перегрузив все вещи в него, мы двинулись на сафари.

Я так и думал, что до места мы на «уазике»-то и поедем. Оказалось все не так просто.

Подъехав к берегу Далдына, который пересекал поселок поперек, водитель заглушил мотор, и воцарилось молчание.

«Неужто все?» — сердце упало в сапоги и там съежилось. Это и есть вся охота? Однако я плохо знал батю. Как оказалось.

Через полчаса на другом берегу показалась танкетка, которая, съехав по пологому берегу в тихие воды Далдына, потихоньку погребла в нашем направлении. Батя оживился.

— О! Вот и Витя. — И мне: — Давай, шмотки из машины вытаскивай.

Я до этого подобную технику только на картинках и видел, поэтому можете представить ощущения десятилетнего пацана, впервые забравшегося на сие чудо.

…Чудо, громко рыкнув мотором, лязгнуло траками и покатило в лес. В дороге, которая заняла весь день, ничего необычного не было. На месте нас встретило холодное зимовье, разлившаяся река и холодная погода.

Но на утро все изменилось — светило солнце, река, освобожденная ото льда, спокойно текла, что-то там бурча под берегами, в доме было тепло. Мужики уже успели похмелиться и поэтому обладали настроением, соответствующим окружающей обстановке.

— Ну что, пойдем, уток подсадных поставим? — батя взял вязанку резиновых птиц и направился в заводь. Я, потому как ни разу не видел это священнодейство, кинулся следом.

Утки у отца были какие-то импортные, красивые. Привязанные к кустикам, они плавали как настоящие.

…Весь день мужики просидели, глядя в небо… Птица не шла… И тогда было принято решение, вполне традиционное, но, как я сейчас подозреваю, несколько скоропалительное. А именно — они решили поужинать.

Я остался на посту — ввысь глядящим, а они торжественно скрылись в зимовье. Через пару часов дверь зимовья отворилась, и показался веселый батя. Очень веселый.

— Ну, что, хочешь пострелять? — произнес он волшебные слова.

— Ну так… Ессно! — в зобу от радости что-то сперло, а ноги сами несли меня туда, где, прислоненное к стене зимовья, стояло ружье.

— Ааа… ээээ… Стрелять-то куда? — мой оригинальный вопрос достиг адресата и вернулся в виде ответа

— А вон, в резиновых и стреляй! — Батя был на сто процентов уверен, что я не попаду. Потому и разрешил.

Ружье было тяжелое, неудобное. Прижав приклад к плечу, я почему-то не доставал пальцем до спускового крючка. А если доставал, то приклад ложился мне на плечо сверху. Со стороны казалось, что я держу не охотничье ружье, а фаустпатрон какой-то.

Наконец бате надоело мое обезьянничество. Тем более что уток не предвиделось, а в зимовье еще оставалась водка и жирно-наваристый шулем.

— Давай, — батя сел на корточки, — клади ружье мне на плечо и целься. — Вряд ли по трезвости он решился бы на такое, но тут сами понимаете, природа… речка… солнышко…

Ухнув ему на плечо непослушное орудие, я начал выцеливать резиновую утку.

— Правее… ниже… осторожно… левее… — батя, решив нынешним вечером сделать из меня Робин Гуда, давал дельные советы.

Вообще то я и без него знал, как целиться. Дома у меня было ружье, стреляющее пластмассовыми пробками.

— Ну как? — бате надоело сидеть на корточках, изображая орудийный лафет. — Прицелился? Тогда — огонь!!! — торжественно провозгласил он.

Я до сих пор не могу понять, как мой первый в жизни выстрел получился дуплетом? То ли случайно на оба крючка нажал, то ли еще что. Не знаю.

…От выстрела, а точнее от отдачи, я сверзился на землю тут же. Далее все шло по секундам.

…Пока я падал с ружьем, батя, чуя что оглох, засунул в ухо палец.

…Я упал, попутно этим ружьем огрев отца по голове сбоку.

…Батя, не вынимая пальца из уха и с очень удивленным выражением на лице, начал прикладываться боком на землю.

…Я, чуя нехилые пилюли, осторожно пополз в чащу.

…Дядя Витя, до этого сидевший в зимовье и пивший водочку, решил, вот оно счастье! Утки налетели! В портянках на босое тело он вылетает из зимовья, краем глаза видит притаившегося в кустах отца с ружьем на голове и стайку плавающих уток. Ну не было у мужика времени ни на осмысливание ситуации, ни на идентификацию пернатых.

Припав на колено, дядя Витя начал палить со своей пятизарядки, как со «шмайсера».

…Батя, от канонады приподняв из травы голову и узрев дядю Витю, остервенело расстреливающего что-то там на воде, понял — вот оно, счастье! Утки налетели!

Отрепетированным жестом он переломил свое ружье, вогнал пару патронов и, припав на колено, сделал два выстрела по целям.

Через некоторое время с берега донеслось.

— А ты чо стрелял?!

— А я сморю ты стреляешь! Ну я тоже!

— Это не я стрелял! Это Сережка!

— А потом зачем стрелял?!

— Да вот, утки… показались.

— Какие утки?! Вот эти?! — дядя Витя театральным жестом обвел резиновое побоище. — Вот эти?! — трагичным голосом повторил он.

Авиабомба, попавшая в магазин резиновых игрушек. Вот что творилось в тихой заводи. Это был расстрел безоружных пленных, по-другому и не назвать. Итогом охоты явился полностью испорченный комплект подсадных резиновых уток, которые, кстати, были у бати с дядей Витей напополам.

Супруга смотрела на себя в зеркало и как-то критически выражалась.

Чо делать-то? Ну, что делать?

А чо делать? Не, ну в натуре? Я-то, я-то чо могу посоветовать? И я сказал то, что думал:

— Знаешь, дорогая, а мне глубоко по х… Я тебя и любую люблю.

«Дорогая» ме-е-едленно отвернулась от зеркала, вперила в меня свои добрые очи, ласково свела на переносице брови и нежно, медленно повышая тон, спросила:

— Чо-о-О-О-О?!?!

Я пристально смотрел в телик, всем своим видом показывая, что уже молчу как минимум час, а все это ей послышалось. Иногда это прокатывало. Но не в этот раз.

— Так что ты сказал?! А?! Вместо того… чтобы… подбодрить… сказать… а ты… ты… Ну вот на кого я похожа сейчас?

— На унылый дилижанс, — не стал врать я.

Тяжелая, карающая длинные языки длань опустилась мне на затылок и придала голове скорость, резко отличимую от скорости остального тела.

Не сказать, что после этого я поумнел, но стал более осторожным в выражениях. И, как ни странно, в мыслях.

…А вечером в доме появилось ЭТО. Оно было взято напрокат у подруги, по словам которой, ЭТО творит чудеса с женской фигурой. И хотя описанных чудес в подругиной фигуре не наблюдалось, но вера в чудо — она слепа, глуха и зачастую глупа до удивления.

ЭТО представляло собой обруч. Как сейчас его называют — Хула, извините, Хуп. Хулахуп. И, главное, как удивительно точно автор идеи дал название этому устройству! Название из двух слов, и оба на букву «х»!

Эта Хулахупина была не просто обруч. Не, точнее формой это был обруч, но вот внешностью… Это был просто апофеоз подвала Мюллера! Его последняя комната для самых несговорчивых! Феерия извращенной фантазии! Да много еще лестных эпитетов пришло в мою голову, когда я разглядывал сей девайс.