Всего лишь несколько лет - Страница 13

Но это было сказано без гнева, а только с сокрушением.

Женя проснулась в половине пятого от неприятного сна. Было уже светло. Липа шелестела на дворе. Где-то успокоительно пропел петух. Женя прислушалась.

«Ничего, — сказала она себе, — не надо валерьянки. Все хорошо. Воскресенье».

И снова заснула. Все во флигеле и в других домах крепко спали, не подозревая, что именно в эти минуты оборвался и повис над пропастью неоконченный месяц июнь.

Город такой же, каким был недавно. Летние улицы, деревья, здания в лесах. Но необычная многолюдность, смятение, эшелоны войск и орудий, паническая суетливость людей, толпящихся у магазинов, — все это уже признаки несчастья, которое обрушилось на всех сразу, не пощадив ни одной семьи.

В памятный день, третьего июля, когда Сталин выступал по радио, и голос у него прервался, и было слышно, как наливают воду в стакан, — это было страшно, никто не мог ожидать этого — многие поняли: то, что происходит и придется пережить, во много раз ужаснее, чем все прошлые войны. Но были люди, которые это поняли еще раньше, и прежде всего бойцы.

Пока еще находились на своих местах и работали, почва под ногами была твердой. Но она заколебалась, словно размытая паническим словом «эвакуация». Все уезжают. Эвакуация заводов, учреждений. Эвакуация детей… Разлука.

Уехать. Покинуть Москву.

В один из дней во флигель забрела седая растрепанная женщина. Раньше ее никто не видел, должно быть, пришла издалека. Глаза у нее блуждали. Она стучалась в каждую дверь и всем задавала один и тот же бессмысленный вопрос:

— Где можно уехать?

Не «куда», а «где».

Евгения Андреевна поднесла ей воды.

— Откуда вы? — спросила она.

Но та только переводила глаза с одного на другого.

— Что вы умеете делать?

— Ничего, — ответила женщина.

— Но у вас есть дети, родные?

— Никого, — ответила женщина.

— Как же вы существуете?

— Уехать, — повторяла она, озираясь.

Выпив воды, она сказала, что сторожит базу, какую, она не могла объяснить. Но базы уже не было, никто не пришел сменить сторожиху. И она стала искать «пункт».

— Какой пункт?

— Уехать, — опять повторила она.

Женя увела старуху куда-то с собой.

Полю этот приход незнакомой обезумевшей женщины окончательно лишил мужества. Она заломила руки и зашептала: «Что будет, что будет…» Срок Левиной службы кончился, но он не успел приехать. Так и не видал своей дочери с того дня, как она родилась. Розалия Осиповна разводила руками. «Всю жизнь я только и видела, как люди рождались, — говорила она всем и каждому, — и я не понимаю, как может быть война!»

Их отправляли куда-то в Кировскую область.

Труднее всех в доме приходилось Битюгову. С того дня как он получил повестку из военкомата, Оля совсем надломилась, слегла. Путевка в санаторий, выписанная до первого августа, лежала на столике, и Оля не позволяла уничтожить ее. Сама она должна была уехать в Новосибирск, куда увозил ее Николай Григорьевич Вознесенский, ответственный за эвакуацию своего института.

— Все будет сделано, — уверял он растерявшегося Битюгова, — все, что только возможно. Но должен сказать тебе, Сеня, то, что не говорил раньше. Положение очень серьезное… Я не говорил тебе, потому что…

— Ты не говорил, но я знал. Я только надеялся.

— …потому что в нормальных условиях можно было рассчитывать… Положение не безнадежное, но серьезное. Будет сделано все, что только в силах человеческих.

— Одна твоя готовность, Коля…

Вознесенский перебил его:

— Ладно. Мы мужчины, и оба мобилизованы, так что нам все понятно.

А лето цвело напрасным изобилием. Стояли безоблачные дни. Даже в городе не было пыльно. Но дачники возвращались в город и распаковывали вещи с тем, чтобы начать укладываться для более длительного путешествия.

Каждый день кого-нибудь провожали. Уезжал и Володя с матерью. В последний раз он собрал товарищей под липой.

Но прощание получилось натянутым: непривычно было прощаться. Володя часто взглядывал на Машу, которая стояла в стороне, держась за Дусину руку. А Дуся казалась сердитой.

— Возраст у нас неподходящий, — прервал молчание Митя Бобриков, — ни то ни се.

Машина, нагруженная вещами, двинулась. Мать окликнула Володю. Он подошел к девочкам.

— Назначаю вам свидание после войны, — сказал он, — на этом самом месте.

Он хотел еще что-то прибавить, но только крепко стиснул руки обеим. Потом повернулся и побежал к машине. И, уже садясь, громко крикнул всем:

— До свидания. До встречи!

— Лучше не скажешь, — иронически заметил Виктор.

Но дыхание у него прервалось, и, когда машина отъехала, он отвернулся и зашагал прочь.

Дуся ревела в голос. Она стремительно вбежала во флигель, захлопнув входную дверь.

А Маша вышла за ограду на пустырь, за которым начиналась река. Удивительный покой царил в этом уголке, еще не тронутом войной. Река блестела. Полный шар солнца медленно скрывался за горизонтом.

Здесь на пустыре стоял и глядел на реку Андрей Ольшанский. Счастье охватило Машу, и она остановилась. Но тут же вспомнила, что это последний вечер. Первый и последний.

Что же делать теперь?

Все утро Андрей помогал укладываться своим и соседям. Теперь, видимо, хотел остаться один. Но Маша не могла уйти. Она знала, что Ольшанские уезжают завтра утром.

— А вы? — спросил он. — Или вы остаетесь?

— Уезжаем в Свердловскую область, — деревянно выговорила она.

— А мы в Новосибирск.

Она знала. И Ребровы едут туда.

— А ты помнишь, как меня зовут? — вдруг спросила она.

— Конечно, помню. Маша. Мария.

«Вот и сказать, — думала она. — Когда же еще?»

— Какое высокое небо! Никогда не видал его таким.

— Это — в последний раз, — сказала она тихо.

Он молчал. Может быть, не расслышал.

— Если бы ты дал мне свою фотографию, — начала она дрожа, — я была бы тебе очень благодарна.

Она точно бросилась вниз с обрыва.

Он посмотрел удивленно. Но расстегнул верхний карман куртки.

— Как раз вчера снимался для удостоверения. Посмотри: такая тебя устраивает?

Она взяла карточку обеими руками.

— А у тебя нет фото?

Она никак не ожидала, что он спросит ее об этом.

— Есть, но такое ужасное, что лучше не надо.

Дома у нее было изображение девочки-Щелкунчика с безумными, выпученными глазами. Фотограф предложил ей узнать карточку среди других. Сам-то он не узнал бы.

— Я всегда плохо выхожу.

— Это ничего, — сказал Андрей, — главное — память.

Но она не могла оставить такую дурную память.

— Солнце село, — сказал Андрей, — пора.

Маша поглядела на красную полосу заката.

— Завтра рано вставать, а днем нас уже не будет. Ну, давай руку!

Он пожал ей руку так крепко, что казалось, след от этого пожатия останется до конца войны.

Десять дней в теплушках устанавливался дорожный, полный лишения быт.

На каждой полке помещались по две семьи и никак не могли разместиться. Грудные дети все время кричали, но не тем здоровым, хотя и пронзительным криком, к которому можно привыкнуть: они надрывались так, словно знали, что происходит в мире. А может быть, заболели в пути.

Детей постарше занимала поездка и перемены. Но и они чуяли неладное. И когда одна из матерей с наигранной бодростью запела известную по мирным временам песенку: