Всего 33 звезды мировой кинорежиссуры - Страница 76

Однако трудно представить, чтобы Альмодовар был столь уж нетерпим к телевидению как таковому. По словам режиссера, ТВ представляет собой худшее, что есть в современной культуре, но это и самый кичевый, декоративный ее элемент, который не может не интриговать. И хотя Альмодовар признается, что хотел бы быть таким же чистым и невинным созданием, как Кика, вряд ли это возможно при его профессии. Да и профессия самой Кики, гримирующей мертвецов, достаточно двусмысленна.

Другое дело, что Альмодовар устал и разочарован в последствиях той моральной свободы, за которую он с таким рвением боролся в постфранкистской Испании. Тогда идеалом была Америка; теперь Альмодовар рассказывает, как потряс его процесс обвиненного в изнасиловании молодого Кеннеди, когда телезрителям были продемонстрированы колготки потерпевшей со следами спермы. Но и при всей дикости американского ТВ, "с Испанией ничто не сравнится" — фраза, произносимая в "Кике" восьмидесятилетней матерью Альмодовара, которой он дал роль телекомментатора. Все более навязчивый вуайеризм испанских масс-медиа достал его самого — когда по всем телеканалам поползли слухи о якобы предстоящей женитьбе режиссера на Биби Андерсон. Вот почему "Кика" полна несвойственной Альмодовару почти публицистической ярости.

Во все остальном, однако, он остается самим собой — насмешником, провокатором, гением эпизода, дизайнером экстравагантного стиля и, как он сам себя называет, убежденным феминистом Точка зрения женщины — и, нередко близкая ей, позиция гея — преобладает в "Кике". Но это еще и сугубо латинская, средиземноморская точка зрения. Противник мачизма и мужского шовинизма, Альмодовар в то же время чужд ханжеской англосаксонской политкорректности. Когда журналисты интересовались, будет ли политически правильным смеяться над поистине уморительной пятнадцатиминутной сценой изнасилования Кики, Альмодовар отвечал: "Смейтесь, плачьте, уходите из зала, курите, пейте, пукайте, делайте вес, что угодно вашему разуму и телу". Ибо примитивное физическое насилие кажется детской забавой по сравнению с изощренным "новым насилием" камеры-вуайера.

Режиссер сегодня имеет основания заявить: "С течением времени я обнаруживаю в себе гораздо больше морализма, чем я полагал раньше, и даже больше, чем хотел бы иметь".

Сложнее всего в этой книжке было поставить точку. Каждый из 33 сюжетов казался незавершенным, некоторые размывались туманным многоточием или ощетинивались знаком вопроса. Куда-то скрылись из поля зрения Бенекс и Каракс. утомил самоповторами Моретти. Прервал новые съемки и пригрозил уйти из кино Каурисмяки.

А те, что остались? Современен ли Гринуэй? Не исчерпал ли себя Линч? Почему не возбуждает, как прежде, Альмодовар?

Незавершенность процесса, невыявленность его смысла фиксировал каждый очередной Каннский фестиваль — и 49-й, и юбилейный 50-й, и 51-й. Зато 52-й без колебаний расставил точки над "i".

То ли дело в мистике цифр, но в 1999 году — не раньше — стало ясно, что XX век в кинематографе по-настоящему завершился. И ожидаемый "конец света" (хотя бы иллюзорного кинематографического) прошел благополучно.

Такой программы в Канне не было уже лет тридцать. Как будто стимулируемые ответственной датой, представили на конкурс свои новые работы Педро Альмодовар, Джим Джармуш, Дэвид Линч, Чен Кайге, Такеси Китано, Атом Эгоян.

Добавим сюда Питера Гринуэя и Лео Каракса: хотя их фильмы и разочаровали, все равно это был уровень звезд мировой режиссуры. К концу фестиваля в его усталом организме стало накапливаться напряжение. Всех что-то раздражало: голливудскую прессу — что Канн увлекся эстетским арт-кино, дистрибьюторов — что оскудел рынок, критику — что фильмы слишком длинные, публику — что нет суперзвезд.

Но умудренный Жиль Жакоб, художественный директор фестиваля, хранил олимпийское спокойствие. Он парировал все упреки, говоря о том, что при таком эксклюзивном составе конкурса ему не нужны ни большой Голливуд, ни звезды — тем более что сливки американского независимого кино он в Канне так или иначе собрал. Жест Жакоба был воспринят как вызов голливудскому "мейнстриму".

Однако скандальный финал фестиваля стал вызовом и самим культовым режиссерам: никто из них, за исключением Альмодовара, не был награжден ни одним из призов. Это резко переменило систему ориентиров на пороге нового века и поставило жирную точку над кинопроцессом старого. Жакобу помог это сделать председатель жюри Дэвид Кроненберг.

Бывало и раньше: читая список имен авторов, заявленных в каннском конкурсе, киноманы облизывались от вожделения. А потом они же разочарованно зевали на провальных фильмах знаменитостей. Но в итоге все те же знаменитости получали призы "за выслугу лет". Не то случилось в этом году.

Пускай Гринуэй, увлекшись своими эротическими грезами и вообразив себя новым Феллини, сделал скучный, умозрительный и абсолютно асексуальный опус "8 1/2 женщин".

Пускай Каракс затратил массу денег, фантазии и соорудил впечатляющие декорации, чтобы снять "Полу Икс" — вымученную драму о кризисе буржуазного художника.

Остальные великие предстали в самом лучшем, и уж во всяком случае, "фирменном" виде. Не только себя, но и всех остальных превзошел Альмодовар.

Его фильм "Все о моей матери" — настоящий шедевр современной эклектики, способной примирить вкусы интеллектуалов и широкой публики. Название картины отсылает к классической голливудской мелодраме "Все о Еве", фильм посвящен Бэтт Дэвис, Джине Роулендс, Роми Шнайдер и другим актрисам-легендам прошлого. При этом его героини — экспансивные испанки — любят или себе подобных, или, раз уж нужны мужчины, предпочитают трансвеститов и транссексуалов, рожают от них детей, заражаются СПИДом, но не теряют чувства юмора и любви к жизни. Режиссер убежден, что жизнь, семья, любовные отношения в конце века резко изменились и требуют другого уровня терпимости.

Только на первый взгляд все это выглядит преувеличением. В мексиканских, аргентинских мелодрамах и мыльных операх, если вдуматься, не меньше невероятного. Альмодовар, после Кесьлевского и наряду с Ларсом фон Триером, верит в открытые эмоции и в то, что европейское кино призвано их возродить. Альмодовар ввел мотивы маргинального кино в общедоступный контекст, которому не способны сопротивляться даже отъявленные ханжи. Молотом тотального кича он разбил все границы между полами, между жанрами, между ужасным и смешным, между жизнью и смертью.

Фильм Альмодовара — очевидный лидер конкурса — объединил две непримиримые категории: эстетов и публику.

Не столь коммуникативны, но столь же явно отмечены клеймом виртуозного мастерства новые картины Дэвида Линча, Такеси Китано, Джима Джармуша. Каждая из них дает обновленную формулу истощившегося к концу века гуманизма. Каждый из этих культовых режиссеров перепрыгнул сам себя. "Пес-призрак: Путь самурая" печален, как все фильмы Джармуша, но в то же самое время этот современный вестерн о киллере-философе прикольнее, чем Тарантино, и легко обгоняет его на поворотах.

Супермен Такеси Китано ("Кикудзиро") заставил зал полюбить специфический японский юмор и проглотить сентиментальность сказки о дружбе затерянного в джунглях мегаполиса мальчугана с обаятельным шалопаем без возраста.

У Динча (Straight Story, которую можно переводить и как "простую", и как "настоящую", и как "правильную" историю), хромой старик, ветеран второй мировой по фамилии Стрэйт прочесывает на допотопном тракторе пол-Америки, чтобы помириться и посидеть под звездным небом с умирающим братом. При всей разности авторов, в этих фильмах неожиданно возникает общность на каком-то новом уровне.

Наконец, более изысканный и претенциозный Атом Эгоян ("Путешествие фелиции") рассказал в общем-то добрую историю о том, как встретились и мирно разошлись юная, немного беременная девушка и профессиональный серийный убийца.